— Каким образом? — поддержала ее Марико.
— Мне кажется, что он знает, что вы здесь в Киото, — сказал Алекс Джоанне. — Думаю, он знает и всегда знал, кто похитил его дочь. Вполне допустимо даже то, что именно сенатор подстроил это похищение.
— Но, ради всего святого, зачем? — воскликнула Джоанна.
— Я не знаю.
— Тогда как вы можете говорить...
Он остановил Джоанну, взяв ее руку в свою, и Марико улыбнулась.
— Я вам говорил, — произнес Алекс, — это всего дашь подозрения. Но чертовски сильные. А я научен опытом прислушиваться к своим предчувствиям. Кроме того, это все расставляет на свои места и объясняет некоторые вещи.
— Какие, например? — поинтересовалась Джоанна.
— Например, откуда вы получили такие большие деньги, — сказал Алекс. — Теперь мы знаем, что они пришли не из поместья Рандов и не в виде страховки Роберта Ранда.
Марико отставила свою чашку и промокнула губы салфеткой.
— Извините меня, пожалуйста, — сказала она. — Я очень устала и поэтому не совсем поняла, что вы говорите. Вы сказали, что сенатор похитил свою собственную дочь из загородного дома на Ямайке, передал ее людям, которые промыли ей мозги, и устроил, чтобы она обосновалась на новом месте под новой личиной. Затем он взял более ста пятидесяти тысяч долларов собственных денег и переправил их в виде подложной выплаты по страховому полису и ложного наследства. То ли это, что вы рассказали нам?
Алекс кивнул.
— Я не притворяюсь, что не знаю почему, и у меня нет никаких доказательств. Но я больше чем наполовину убежден в этом. Более того, это единственное объяснение, которое я вижу на сегодняшний день. Откуда еще могли прийти эти деньги?
В замешательстве Марико произнесла:
— Но как отец мог решиться на такое в отношении своей дочери? Как он мог быть счастлив, если не мог видеть ее? Как он мог радоваться полноте жизни, если не мог разделить с ней ее будущее?
— Здесь, в Японии, — сказал Алекс, — вы понимаете преемственность поколений. Вы очень сильно чувствуете ценность семьи. Но это не всегда так в других частях мира. Там, где я родился, у некоторых родителей инстинкты львов-одиночек: в определенных обстоятельствах они способны на определенный каннибализм, они пожирают своих отпрысков. Вижу, вы сомневаетесь, но я говорю вам это из собственного опыта. Мои родители были алкоголиками. Они почти уничтожали меня как эмоционально, так и физически. Они били, резали меня и причиняли мне вред сотнями разных способов. Они были зверями.
— У нас тоже иногда встречаются такие.
— Но гораздо реже.
— Даже один — слишком много. Но то, что сделал отец Джоанны... Это выходит за рамки моего понимания, — произнесла Марико, глубоко опечаленная мыслями об этом.
Алекс улыбнулся так очаровательно, что на мгновение Марико пожалела, что не встретила его раньше Джоанны. Он сказал:
— Это выходит за рамки вашего понимания, потому что вы так утонченно цивилизованы, Марико-сан.
Она покраснела и приняла этот комплимент медленным кивком головы.
— Но есть кое-что, что вы не принимаете в расчет, — сказала Джоанна Алексу. — Сенатор нанял вас, чтобы найти его дочь. На эти поиски он истратил целое маленькое состояние. Зачем он так делал, если все это время знал, где она находится?
Подлив себе еще чая, Алекс сказал:
— Чтобы запутать следы, вот почему. Он играл роль понесшего тяжелую утрату отца, который не остановится ни перед чем и не пожалеет ничего, чтобы вернуть своего ребенка. Кто мог заподозрить его? А он мог позволить себе играть в такие дорогие игры: у него намного больше миллионов, чем у меня.
Джоанна помрачнела:
— То, что он сделал со мной, если он сделал это со мной, не было игрой, — сказала Джоанна.
— Здесь я не спорю с вами, — произнес Алекс.
Тогда, пару минут назад, Алекс взял руку Джоанны, теперь она непроизвольно коснулась его. И снова Марико, держа двумя руками свою чашку чая, с наслаждением наблюдала за ними. Джоанна сказала:
— Алекс, тогда в среду днем, в такси, когда вы впервые упомянули это имя — Томас Шелгрин — вы дали ясно понять, что он не нравится вам.
— Или я не доверяю ему, — сказал Алекс.
— Почему нет?
— Он манипулирует людьми.
— Разве не все политики такие?
— Я не обязан любить их за это.
— Но они всегда будут с нами.
— Также мы все когда-нибудь встретим смерть, но иногда я чувствую себя лучше, если отгорожусь от нее. Шелгрин более гладкий, чем большинство политиков. Он скользкий.
Алекс взял себе сэндвич, поколебался и, не кусив, положил его на место. Кажется, он потерял аппетит.
— Я общался с Шелгрином достаточно долго и в жизни никогда не видел более расчетливого и так тщательно контролирующего себя человека. В конце концов, я подсчитал, что он пользовался всего лишь четырьмя выражениями лица, которые надевал на публике: трезвый, внимательный взгляд, который он использовал, когда хотел внушить, что внимательно прислушивается к взглядам избирателей; отеческая улыбка, которая морщила все его лицо, но не проникала ни на микрон глубже; строгая холодность, когда он хотел выказать себя много работающим, деловым парнем; и печаль, которой он пользовался, когда умерла его жена, когда исчезла его дочь, и всегда, когда его звали произнести речь на похоронах кого-нибудь, кто внес большой вклад в его избирательную компанию. Думаю, манипулирование людьми доставляет ему удовольствие даже больше, чем среднему политику. Для него это что-то вроде мастурбации.
— Фу-у! — произнесла Джоанна.
— Извините, если я выразился несколько сильно на его счет, — сказал Алекс, — но я так чувствую. А сейчас впервые предоставилась возможность рассказать кому-нибудь. Он был солидным клиентом, поэтому я всегда скрывал свои чувства. Но несмотря на все деньги, какие он истратил на поиски Лизы, и несмотря на все его слезы по поводу пропажи его маленькой дочурки, я никогда не верил, что он был настолько опустошен этим похищением, как хотел, чтобы все думали. Он казался... пустым. Когда смотришь в его глаза, там холод, пустота.
— Тогда не лучше ли нам прекратить? — спросила Джоанна.
— Прекратить что?
— Все это расследование, которое мы сейчас ведем.
— Мы не можем. Не сейчас.
Джоанна нахмурилась.
— Но если сенатор оказался таким, как вы говорите... если он способен... ну, возможно, самым лучшим для нас было бы забыть его. Теперь я немного знаю, почему я жила отшельником, почему я страдала. Как вы сказали, я была запрограммирована. И я совсем не обязана знать что-либо еще. Я могу жить, и не зная, как это было сделано и кто это сделал, и зачем.
