— Алекс?
— Я смущен.
— Разве ты не хочешь меня?
— О, да.
— Так чем же ты смущен?
— Тем, что мы можем быть вместе.
— Разве я не дала тебе это ясно понять?
— Я имею в виду более длительный срок.
— Это не на одну ночь.
— Я знаю. Это я и имею в виду.
Она поднесла руку к его лицу.
— Пусть будущее само о себе позаботится.
— Я не могу, Джоанна. Я должен знать.
— Что?
— Что ты ожидаешь?
— От тебя?
— Я имею в виду... что ты думаешь о том, что у нас может быть.
— Все. Если ты захочешь.
— Я не хочу разочаровать тебя.
— Ты не разочаруешь меня, дорогой.
— Разочарую.
— Нет, нет.
— Разочарую.
Она улыбнулась.
— Ты хочешь сказать, что определенно настроен разочаровать меня?
— Джоанна, я не шучу.
— Я понимаю. Но почему?
— Ты не знаешь меня.
— Я знаю достаточно. — Я нравственный калека.
Алекс сам удивился, что сказал это. Позволил себе сказать. Верил ли он все еще в это? Права ли Марико?
— Мне кажется, что весь направлен на меня, — сказала Джоанна.
— Я никогда не говорил: "Я люблю тебя".
— Но я догадалась.
— Я хочу сказать, что я никому никогда не говорил эти слова.
— Хорошо. Тогда я буду первая.
— Но...
— Что но?
— Я не уверен, что смогу сказать их тебе. Вот в чем дело.
— Понимаю, — произнесла Джоанна.
— Нет. Ты не понимаешь, Джоанна. К тебе я испытываю большее чувство, чем когда-либо чувствовал к кому бы то ни было, но, однако...
Он рассказал ей о своих родителях. Ей он открыл даже больше, чем предполагал, что может открыть другому человеку. Почти час он говорил, не переставая, вытаскивая на свет как близкие, так и давно забытые детали своего кошмарного детства. Он вспоминал, как его отец и мать мучили его. Синяки. Разбитые губы. Подбитые глаза. Выбитые зубы. Сломанные кости. Порезы. Все с руганью, криками. Оскорбления, жестокие истязания. Однажды его ошпарили кастрюлей кипятка, до сих пор у него между лопатками остался след от этого ожога. Он вспоминал те разы, когда на день, два, три его запирали в тесном чуланчике. Вначале его голос был переполнен ненавистью, но постепенно она заметалась печалью. И хотя он никогда не позволял себе расслабиться, этой ночью он плакал, плакал около Джоанны. Вся копоть, накопившаяся в нем, эта отрицательная память, как раковая мерзость, изливалась из него подобно тому, как на исповеди грех выходит из кающегося. Когда он, наконец, остановился, иссякнув, Алекс почувствовал себя чище и свободнее, чем когда-либо в жизни.
Она поцеловала его в глаза.
— Извини, — сказал он.
— За что?
— Я никогда не плачу.
— Это часть твоей беды.
— Я не хочу доставлять своему окружению радость видеть меня плачущим, поэтому я научился держать все внутри себя.
Она целовала его лоб, нос, щеки.
— И это мужчина, которому ты доверилась, чтобы он помог открыть правду о тебе, — произнес Алекс, покачивая головой. — Ты все еще доверяешь ему?
— Больше всех на свете. Сейчас он выглядит человеком.
— Ты действительно какая-то...
— Какая, например?
— Чудесная.
— Скажи мне еще что-нибудь.
— Красивая.
— Я люблю тебя, Алекс.
Он попытался ответить, но не смог.
Она целовала его в уголки губ.
— Люби меня, — произнесла она.
— Но если я...
— Я не прошу прямо сейчас, физически.
— Никто из нас не хочет одного без другого.
— Лучше пусть это свершится, когда ты обретешь душевный покой.
— Много лучше, — согласился Алекс.
— ...но все-таки и сейчас это будет неплохо. И нам надо это.
— Да, нам надо, но вряд ли мы это примем, — сказал Алекс, хотя искушение было уже на грани того, что он мог вынести. С тобой я чувствую себя по-другому. Особенно. С тобой я хочу дождаться, пока смогу сказать тебе те три коротких слова и подразумевать именно то, что говорю. До конца жизни я пронесу нашу первую ночь, всю до мельчайших подробностей, и с этой минуты я намерен изжить из себя все воспоминания, кроме хороших.
— Тогда я подожду, пока ты скажешь.
— Скоро.
— Но сейчас приляг со мной.
Алекс выключил свет.
Они лежали рядышком на кровати в тусклом полумраке. Уже за закрытыми шторами светило утреннее солнце, но в комнату его проникало мало. Пока день постепенно входил в свои права, они проводили минуты, прижимаясь друг к другу и целуясь почти целомудренно. Алекс подумал, что ощущение было странным и приятным, но не особенно сексуальным. Они еще не были любовниками, они были как животные в норе, прижимающиеся друг к другу для уверенности, теплоты и защищенности от таинственных сил враждебного мира. Сначала они молча ласкали друг друга, но минут через десять начали говорить, не о деле Шелгрин или о себе, а о книгах, музыке, искусстве. Алекс никогда раньше не чувствовал себя счастливее.
Через час он с неохотой поцеловал Джоанну в последний раз и вернулся в свою комнату.
Алекс выбрал костюм, рубашку и обувь на этот день. Он сделал свой выбор автоматически: его мысли были заняты совсем другим.
Выбирая галстук, он произнес вслух: "Если любовь — это миф, то что же ты испытываешь к Джоанне? Что-то новое для тебя, не так ли? Так, может быть, ты ошибался?"
В ванной комнате, наблюдая, как вода набирается в ванну, Алекс продолжал: "И видит Бог, что если существует такая вещь, как любовь, и если есть возможность продлить счастье с Джоанной, то тебе лучше ухватиться за нее".
Он разделся, намылился, смыл мыло в душевой кабинке, затем вернулся, чтобы принять расслабляющую ванну по японскому ритуалу.
"Вот сейчас, — говорил он себе, — ты плывешь по течению. Ты допустил работу в свою жизнь настолько далеко, что за последнюю пару лет работа приелась тебе. Вот почему ты путешествуешь так много. Вот почему ты проводишь так много времени, изучая языки, вместо того, чтобы работать в конторе. Ты ищешь какой-то новый центр для ссвоей жизни, нечто, что сможет наполнить ее значением, какой-нибудь счастливый случай. Так воспользуйся этим случаем, пока не поздно".
