Он оставил Паза одного и пошел наверх в спальню на третьем этаже.
Это была классическая комната, в стиле восемнадцатого века. Потолок, высокий и белый, богато украшался лепкой, над мраморным камином в три ряда располагались геральдические лилии. Вся резьба по дереву была покрашена в бледно-серый цвет, а стены были оклеены двухцветными золотистыми в полоску обоями. Кровать в стиле Людовика XVI имела высокие спинки как у изголовья, так и в ногах. Они были обтянуты шелком с красно-золотистым лиственным узором в тон небольшому балдахину и покрывалу. Прямо напротив кровати, в ногах, около стены стояли два шкафчика, с выдвижными ящиками, сделанных также в стиле Людовика XVI. Они были выполнены из красного дерева. На ящиках и дверцах были прикреплены разрисованные таблички. Один из углов комнаты занимала большая арфа работы XVIII века. Инструмент был украшен замысловатыми завитками, позолочен и имея совершеннейшее звучание. Ковер был бежевого цвета с редкими красными розами.
В этой комнате Игнасио Каррерас выглядел как обезьяна, неожиданно ввалившаяся во время чаепития.
Он стянул свои влажные боксерские трусы, прошел в огромную ванную и провел минут десять в соседней комнате-сауне. Он думал о мадам Мари Дюмон, нетерпеливо ожидающей внизу, и улыбался. Еще полчаса он отмокал в большой ванне, массируя под водой ноги, затем выстрадал ледяной душ, однако внутри ему было тепло, когда он представлял Мари, закипающую там внизу, в передней комнате.
Энергично растерев себя полотенцем, он надел халат и вышел в комнату как раз перед тем, как зазвонил телефон.
Паз ответил внизу и перезвонил наверх.
Каррерас снял трубку.
— Да?
— Лондон на первой линии, — сказал Паз.
— Марлоу?
— Нет. Толстяк.
— Он в Лондоне?
— Так он говорит.
— Соедини и проследи, чтобы мадам Дюмон не подслушала.
— Да, сэр, — сказал Паз.
Каррерас включил соединяющее устройство.
Петерсон произнес:
— Игнасио?
— Да, где вы?
— В конторе Марлоу. Можно говорить?
— Как всегда. Что вы делаете в Лондоне?
— Хантер и девчонка прибывают сюда сегодня вечером, — сказал Петерсон.
— Ротенхаузен клялся, что она никогда не сможет покинуть Японию.
— Он ошибался. Вы можете быстро перемещаться?
— Конечно.
— Поезжайте к Ротенхаузену в Сант-Мориц.
— Я поеду сегодня же вечером, — сказал Каррерас.
— А мы постараемся навести Хантера на след нашего доброго доктора, как и договаривались.
— Вы уже все приготовили в Лондоне?
— Не все, — сказал толстяк, — только то, что касается Хантера и девчонки.
— Ну и хорошо. Марлоу не подходит, чтобы держать в руках все нити.
— Я понимаю.
— От этого у него повышается давление.
— Я уже заметил.
— Он нарушил кое-какие правила. Например, попытался вытянуть из меня ее настоящее имя.
— Из меня тоже, — сказал Петерсон.
— Он как-то глупо угрожал.
— Разве может быть что-то глупее того, что я услышал, — сказал толстяк.
— Я рекомендовал отослать его, — сказал Каррерас.
— Я тоже.
— Если это будет одобрено, я лично займусь им.
— Дорогой Игнасио, это не будет какая-нибудь радикальная перемена. Всего лишь поездка домой.
— Если будут одобрены более сильные меры, я хочу сам выполнить эту работу.
— Не беспокойтесь, никто не собирается отнимать у вас ваше хобби.
— Мы увидимся в Морице? — спросил Каррерас.
— Конечно, — сказал толстяк. — Думаю, я возьму несколько уроков катания на лыжах.
Каррерас рассмеялся.
— Это будет незабываемое зрелище.
— Правда? — Петерсон тоже засмеялся и повесил трубку.
Этот же телефон служил и для внутренней связи. Каррерас позвонил в переднюю.
— Да, сэр? — это был Паз.
— Мадам Дюмон может подняться сейчас наверх.
— Хорошо, сэр.
— А ты упакуй свой чемодан. Через несколько часов мы отправляемся в Сант-Мориц.
— Да, сэр.
Каррерас положил трубку и прошел к двери, за которой был спрятан полностью укомплектованный бар. Он начал смешивать напитки: апельсиновый сок и два сырых яйца для себя и водку с тоником — для Мари Дюмон.
Она пришла еще до того, как он закончил готовить ее водку. Захлопнув за собой дверь, она подлетела к нему, вся кипя от ярости.
— Привет, Мари.
— Как ты думаешь, кто ты такой?
— Я думаю, что я Игнасио Каррерас.
— Ты негодяй.
— Я приготовил для тебя водку с тоником.
— Ты не можешь держать меня вот так, в передней! — сердито сказала она.
— Да? А я думал, что могу.
— Негодяй!
— Ты такая любезная молодая леди.
— Заткнись.
Она была красива. В свои двадцать шесть лет она была не по годам опытная и умудренная, хотя и не настолько, как сама думала. Ее темные волосы обрамляли невозмутимое лицо. В темных глазах горело страстное желание и что-то еще, нечто большее, чем маленькая боль. Ее утонченные черты и изысканная осанка, приобретенная в дорогостоящем пансионе, придавали ей надменный вид. Она была стройная и длинноногая, как манекенщица, но с полным округлым бюстом.
Одевалась Мари тоже красиво. Она носила костюм-двойку, сшитый на заказ в Париже за тысячу долларов. Костюм оживлялся розовой блузкой, драгоценностями и нежными духами, одна унция которых стоила двести долларов.
— Я жду объяснений, — сказала она.
— Да что ты?
— Да.
— Вон твое питье.
— Не смей со мной так обращаться!
Она была испорчена той жизнью, которую вела. Ее отец был богатый бельгийский торговец, а муж — еще более богатый французский промышленник. Ей ни в чем не отказывалось, даже тогда, когда ее требования бывали чрезмерными.
— Извинись, — настаивала она.
— Тебе бы это не понравилось.
— Понравилось? Я требую этого!
— Ты — злючка. Ты знаешь это?
— Я сказала тебе, извинись!
— Но красивая злючка.
— Извиняйся, черт тебя побери!
— Успокойся, Мари.
— Извиняйся, грязная обезьяна!
