Ни одному археологу Карнеги никогда не приходилось планировать свои раскопки с учетом расписания занятий, потому что они никогда не преподавали. Они не должны были тратить бесконечные часы, оформляя заявки на гранты, потому что рог изобилия Карнеги был вечен. И никому из них, за исключением босса, не приходилось тратить время и силы на переговоры с иностранными правительствами о выдаче разрешений на проведение раскопок, поскольку институт Карнеги имел долгосрочные соглашения с Мексикой, Гватемалой и Гондурасом. Штатные художники были доступны как в поле, так и дома, в штаб-квартире института Карнеги в Кембридже (неподалеку от музея Пибоди), и им была гарантирована быстрая публикация. Рай! Не зря завистливые коллеги называли институт Карнеги «Клубом».
Но оглянувшись назад, мы поймем, почему Морли как руководителя крупномасштабного научного проекта преследовали неудачи. Несмотря на заслуженную преданность персонала и одобрение начальства в Вашингтоне, нельзя отрицать тот факт – и факт печальный, – что за семнадцать лет исследований Чичен-Ицы этот всемирно известный город все еще остается археологической загадкой. Специалисты по-прежнему спорят о его природе, его хронологии и даже о реальности тольтекского вторжения, которое, как полагают традиционалисты вроде меня, привело к сооружению самых знаменитых его зданий, таких как Кастильо. Большинство археологов, нанятых Морли, проводили время, реконструируя разрушенные здания для просвещения туристов, и очень мало сделали для воссоздания культурной истории древней Чичен-Ицы с твердо установленной хронологией. Молодой Томпсон впустую тратил свои таланты, руководя реконструкцией фриза из Храма Воинов и отнюдь не наслаждаясь поставленной перед ним задачей:
«Я неделями трудился под раскаленным солнцем Юкатана, собирая камни вместе, иногда перемещая их почти на сорок ярдов, чтобы посмотреть, подходят ли они друг к другу. Некоторое время у меня был ассистент майя, помогавший с переноской, но в моей памяти отложилось, что я лично перетаскал каждый чертов камень» [10].
Напротив, вашактунский проект под руководством Оливера Рикетсона, а затем обоих Смитов имел ошеломительный успех: впервые была дана полная картина жизни и смерти классического города майя, и эта картина до сих пор актуальна.
«Взвешен, измерен, признан недостойным» – Валтасаровы письмена уже проявились на стене Морли
[94], и в 1929 году археологическая программа Карнеги в области майя была реорганизована, а руководство передано Альфреду Винсенту Киддеру, старому другу и соратнику Морли, который стал пионером раскопок и синтеза древней истории культуры Пуэбло на юго-западе США [11]. Киддер был доктором наук, профессиональным, антропологически ориентированным археологом и успешно руководил «Клубом» следующие несколько десятилетий. Морли же всю оставшуюся жизнь обрабатывал свой эпиграфический виноградник, который был его первой любовью.
Каковы же достижения Морли в эпиграфике? Он любил повторять, что его основной работой было «добыть эпиграфический бекон», но что это был за бекон? Что ж, посмотрим на две его основные работы на эту тему. «Надписи Копана» 1920 года [12] представляют собой огромный том – 643 страницы, 33 вкладки и 91 иллюстрация, но настоящий бестселлер, своего рода Гаргантюа эпиграфики майя, был издан в 1937–1938 годах. Это были пять томов «Надписей Петена» [13], содержавшие в общей сложности 2065 страниц, 187 вкладок и 39 карт. Теперь, предположив, что перед вами лежит «Биология Центральной Америки» Моудсли, сопоставьте его работу с работой Морли, и вы увидите разницу. По сравнению с великолепными фотографиями Моудсли, сделанными с помощью широкоформатной камеры, фотографии Морли ужасны. Еще хуже черно-белые прорисовки: грубые и лишенные необходимых деталей, они не идут ни в какое сравнение с великолепными литографическими иллюстрациями Энни Хантер.
Но подлинная проблема лежит еще глубже. «Эпиграфический бекон» Морли состоял почти из одних только дат и не более. У Морли был несомненный талант вытягивать даты по долгому счету и циклические даты из, казалось бы, полностью бесперспективного материала – поврежденных эрозией и сломанных стел, веками лежавших в джунглях и зачастую покрытых лишайниками и мхом. Учитывая взгляд на природу и содержание классических надписей майя, которого придерживался Морли, да и любой специалист в период расцвета института Карнеги, неудивительно, что в отличие от изданий Моудсли материалы этих огромных томов полностью игнорировали те части текстов майя, которые не были явно календарными или астрономическими. Все маленькие надписи, изящно вырезанные и процарапанные рядом с фигурами тех, кто считался жрецами майя, были просто пропущены. Следовательно, Морли за годы своей работы в Копане и Петене так и не создал настоящий корпус надписей майя, как, впрочем, и никто другой из института Карнеги, включая Томпсона. В отличие от Моудсли, они, очевидно, вообще не думали, что этим сто́ит заниматься.
Вероятно, даже хорошо, что Томпсон покинул институт Карнеги и Чичен-Ицу в конце сезона 1926 года, поскольку интеллект его был слишком силен, чтобы тратить на архитектурные реконструкции. Он получил должность в Полевом музее естественной истории в Чикаго, что позволило расширить сферу его интересов. Эрик был прекрасным полевым археологом и провел раскопки в различных местах в Британском Гондурасе. В некотором смысле жаль, что не он, а Морли руководил проектом в Чичен-Ице, – безусловно, мы гораздо лучше знали бы этот город. Но что еще более важно для будущих размышлений Эрика о древних майях – он сделал перерыв в раскопках, чтобы изучить жизнь живых майя – кекчи и мопанов на юге колонии и майя-ица из Сокоца на западе.
Среди его рабочих и этнологических информаторов был молодой майя из Сокоца по имени Хасинто Куниль, который станет другом Эрика на всю жизнь и его кумом. Влияние этого человека на Томпсона невозможно переоценить. Последняя глава «Взлета и падения цивилизации майя» 1963 года [14] (обратите внимание на перекличку с «Историей упадка и крушения Римской империи» Эдварда Гиббона!), где обобщаются взгляды Эрика на историю майя, – это по сути хвалебная песнь в честь Хасинто как олицетворения добродетелей, какие Томпсон приписывал далеким предкам Куниля: умеренности, честности, смирения и глубокой набожности. Возможно, так оно и было, но летом 1949 года я довольно хорошо узнал другую сторону личности Куниля, его внутренний мир; да и Эрик должен был знать, только несколько подправил в своих книгах. Обычно Хасинто был спокоен, но временами становился страстным, почти фанатичным мистиком. Используя классическую терминологию, столь любимую Эриком, он был скорее дионисийцем, чем аполлонийцем по мировоззрению и личностным установкам. И, исходя из того, что мы знаем о древних майя благодаря прочтению иероглифов и свидетельствам иконографии, именно этот мистический, по-настоящему своеобычный аспект личности Куниля преобладал среди правителей классических городов низменностей.
Другими словами, древние календарные жрецы напоминали Томпсону приверженцев англиканской церкви, каким был он сам, и он чувствовал глубокую общность с этими мудрецами и астрономами прошлого. Неудивительно, что его основной вклад в дешифровку был ограничен календарем и изучением влияния древних богов на жизнь майя. Занявшись тем, на чем остановились Фёрстеманн и Гудман, Томпсон сосредоточил свое внимание на проблемах календаря еще во время пребывания в Чикаго и погрузился в них еще больше, когда стал научным сотрудником института Карнеги в 1936 году (должность, которую он будет занимать до роспуска исследовательской программы майя в 1958 году).
