Но изображения вайев не ограничиваются вазами. В царских ритуалах кровопускания на притолоках Йашчилана «Змей видений» (термин Линды Шили), нависающий над участниками обряда, идентифицируется в текстах как вай персонажа, проливающего свою кровь, или как вай К’авиля («Бога К»). Даже боги имели своих вайев, как и царские роды. Целые здания обозначены как waybil (вайбиль) – в переводе с языка майя-цоциль «спальное место». Было ли это место, где великий йашчиланский ахав, такой как могучий «Щит-Ягуар», мог общаться со своим вайем (безусловно ягуаром) в снах?
Таким образом, Стив и Дэвид рассматривают вай как «со-сущность» людей и сверхъестественных существ. Они утверждают, что «большая часть изображений на керамике связана с восприятием майя своей сущности; в результате смерть и загробная жизнь больше не могут рассматриваться как доминирующая тема гончарного искусства майя» [52], – тем самым лягнув меня, как я когда-то лягал Томпсона. Естественно, я не совсем согласен с этим обобщением; к тому же Стив и Дэвид признали, что сон связан в надписях со смертью и иероглиф смерти в виде так называемого «знака процента» может замещать логограмму way. И все же открытие концепции вай эпиграфистами нового поколения стало большим шагом к кульминации великой дешифровки майя. В ответе на письма своих молодых друзей Линда Шили говорила от лица многих из нас: «Спасибо вам за то, что вы поделились этим замечательным открытием. Меня даже какой-то благоговейный ужас охватил».
Так же чувствовали себя и мы все!
Глава 11
Взгляд назад и видение будущего
Слава сопутствует человеку, который первым разгадал тайну письма из далекого прошлого, как сказал Морис Поуп [1]. Надписи майя действительно пришли к нам из далекого прошлого и всегда были овеяны аурой экзотики, но кто первый разгадал их загадку?
Было бы замечательно, если бы разгадка кода майя была достижением одного или даже двух человек, как Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик, обнаружившие структуру двойной спирали ДНК и открывшие секрет всей жизни. Но дешифровка письменности майя была, скорее, многовековой серией проб и ошибок.
Напрасно Джон Ллойд Стефенс заклинал Шампольона возродиться и прочитать немые тексты Копана. Ведь язык письменности, как указывал «константинополец» Рафинеск в начале XIX века, был известен, на нем все еще разговаривали майя, и это могло бы способствовать дешифровке – так великий француз перенес свои знания коптского языка на египетскую иероглифику.
К несчастью, путь даже самого гениального смельчака, решившегося начать великую гонку за первенство в дешифровке, преграждал огромный камень преткновения, и не один. Никогда и никакой серьезной дешифровки не было сделано там, где не существовал основной массив, или корпус, текстов, зарисованных и/или сфотографированных с максимально возможной детализацией. Прорыв Шампольона был возможен только с появлением точных изображений египетских монументов, начиная с Розеттского камня. Я далек от того, чтобы называться бонапартистом, но в некотором смысле жаль, что Наполеон не удосужился вторгнуться в Центральную Америку, – тогда его ученые могли бы так же обстоятельно запечатлеть надписи майя, как это было сделано в египетской кампании. Но до конца XIX века такого корпуса у исследователей майя не было. Правда, были три книги, или кодекса, которые дали первосортное зерно для мельницы Фёрстеманна и его прорывов в изучении календаря майя, но с точки зрения чтения их было просто недостаточно.
Второй камень преткновения был не менее серьезным не только для пионеров XIX века, но и для майянистов нашей эпохи. Это идеалистическое, «идеографическое» мышление, которое в далекие времена затуманило мозги потенциальных дешифровщиков египетских монументов. Помните эрудированного иезуита Афанасия Кирхера и его фантастические «чтения» обелисков? Ошибочное мнение, что иероглифические письменности в основном состояли из символов, которые сообщают идеи напрямую, без вмешательства языка, была воспринята как символ веры поколениями выдающихся ученых, включая Зелера, Шелльхаса и Томпсона, а также множеством их последователей. Интересно, знали ли они, что эта ошибка была выдумана неоплатониками классического мира?
Со своей обычной ясностью видения Стефенс предсказывал еще в 1841 году: «На протяжении веков иероглифы Египта были непостижимы, и, хотя, возможно, не в наши дни, я убежден, что будет обнаружен ключ (к иероглифам майя. – Ред.), более надежный, чем Розеттский камень» [2] Двадцать один год спустя в пыльных углах мадридской библиотеки Брассёр де Бурбур наткнулся на «Сообщение о делах в Юкатане», где находился этот ключ – «алфавит Ланды». Но со свойственным им упрямством майянисты, за исключением немногих вроде Сайруса Томаса, отвергали этот драгоценный для дешифровки документ почти сто лет – и это притом, что епископ Ланда дал нам гораздо больше чтений знаков, чем Розеттский камень египтологам.
Открытия Эрика Томпсона во многих областях майянистики безусловны, но при его деспотичном характере, подкрепленном огромной эрудицией и острым языком, он сдерживал расшифровку в течение четырех десятилетий. Еще раньше Зелер сокрушил Сайруса Томаса и практически покончил с фонетическим подходом к иероглифам; лишь немногие рискнули воскресить работу Томаса, пока Томпсон был рядом. Уорф, имевший смелость предположить, что письменность может отражать язык майя, был осмеян и предан забвению.
Похоже, Томпсон никогда не верил, что в письменности майя вообще была какая-то система. Он считал, что это просто мешанина из примитивных попыток писать, унаследованных из далекого прошлого; с ритуальными целями ее придумали жрецы, которые якобы управляли обществом. Если бы Томпсон был хоть немного заинтересован в сравнительном анализе (а он определенно не был), он обнаружил бы, что ни одна из иероглифических письменностей Старого Света не работала таким образом. Здесь главный майянист допустил роковую ошибку: если антропология и учит нас чему-то, то бесспорно тому, что во всем мире разные общества на определённом уровне социальной и политической эволюции находят очень близкие решения схожих проблем. В данном случае это была необходимость раннегосударственого общества в составлении постоянных визуальных записей изменчивого реального языка.
Возможно, именно изоляция от влияния Томпсона и позволила Кнорозову в условиях сталинской России совершить свой великий прорыв, освободить ручеек, который стал потоком. Но также верно и то, что с самого начала, независимо от того, был он марксистом или нет, Кнорозов выбрал компаративистский подход и чувствовал себя как дома среди египетских и китайских иероглифов, равно как и среди знаков на монументах и в кодексах. Под руководством своего наставника Сергея Токарева Кнорозов получил превосходное университетское образование (и как студент, и как аспирант), которое подготовило его к этому великому прорыву. Напротив, университетская карьера Томпсона была короткой и неосновательной; это подтверждается тем фактом, что, хотя библиография его массивного тома «Иероглифическая письменность майя: введение» 1950 года и содержит 560 пунктов, ни один из них не относится к какой-либо системе письма Старого Света!
