Мне стало ее ужасно жалко. Я смотрела на дом, который отец строил и которым так гордился. Даже мне было очевидно, что он его никогда не достроит, и бабушка так и закончит свои дни в том стареньком маленьком флигеле, в котором сейчас живет, и все ее надежды на лучшую жизнь будут тщетными. В тот момент дом представлял собой коробку с крышей, но в мечтах отца все уже было распланировано, и он мне показывал: «Вот тут будет вход, здесь комнаты». Потом он предложил мне прогуляться до соседних домов. «Их все равно сносить будут, они стоят пустые, жильцов выселили, а я заходил внутрь, там много всего полезного, проводка еще хорошая и керамические изоляторы для этой проводки тоже подходящие, пойду скручу их по-быстрому». В общем, я поняла, что ни финансово, ни морально отец с бабушкой новый дом уже не потянут.
Когда мы с ним прощались, папа всячески намекал, что дом он строит не только для себя. «Вы с сестрой тоже можете приехать и жить тут», – сказал он. Я содрогнулась. Представить себе жизнь в этом недостроенном доме в частном секторе Артемовска было решительно невозможно. Да и зачем? Общаться с папой после стольких лет, что мы не виделись и он вычеркнул нас из своей жизни? Какие-то чувства у меня к нему возникли, но они были далеки от той любви, что была у нас с бабушкой. Бабушка была своя, родная, уютная и всепрощающая. Мы ее не бросили бы ни за какие коврижки.
На следующий день я отбыла в Ростов. Мы даже обнялись на прощание, но так и не пообещали друг другу, что встретимся снова.
Та встреча с отцом и разговор по поводу выбора моей будущей профессии были очень важны для меня. Отец дал мне понять, что поддерживает мое решение и мой выбор. Но больше мы с ним не виделись. Через несколько лет, когда я уже училась на театральном отделении Ростовского училища искусств, а у сестры один за другим родились двое детей, от папы пришло письмо. Он просил помочь ему деньгами. Говорил, что в связи с состоянием здоровья (а точнее, в связи с пристрастием к алкоголю) его положили в лечебницу, и у него денег нет ни на что, даже, как он написал, «на трусы и сигареты». Мы несколько раз прочитали письмо. Долго думали, что нам делать. Папа неоднократно в письме упоминал, что помогал нам материально, а теперь пришла наша очередь отдавать свой дочерний долг. Мы начали колебаться. Но выручила бабушка. Она пошла в свою комнату и откуда-то достала пожелтевшие квиточки, по которым мама когда-то получала на нас алименты. Она, оказывается, хранила все счета, на всякий случай. Мы внимательно изучили эти почтовые переводы, их было немного, и стало очевидно, что папа пересылал нам деньги крайне нерегулярно и продолжалось это совсем недолго. Папа всю жизнь, как мог, бегал от алиментов, мама всеми правдами и неправдами его находила, писала в партком, в профсоюз, выясняла, сколько он получает и сколько нам должен, – все эти маневры не приносили никакого результата. Я решила, что, став взрослыми, мы вполне могли бы по отношению к нему поступить точно так же – отказать в материальной помощи. Тем более то плачевное состояние здоровья, в котором он пребывал, отправляя нам письмо, он заработал себе сам.
Как бы там ни было, у нас самих просто не было никакой возможности поддерживать отца, мы сами едва сводили концы с концами: сестра не работала и сидела с малышами, ее муж тоже еще очень непрочно стоял на ногах в финансовом плане, на столе у нас были помидоры (поскольку их в Ростове всегда было в избытке), баклажаны, картошка, каша и макароны местного производства, которые, сколько их ни вари, всегда оставались «альденте». Раз в месяц удавалось заполучить пачку сливочного масла, и тогда наступал праздник – макароны с маслом казались пищей богов. В общем, мы ничем не могли помочь своему отцу. Прочитали еще раз фразу, что ему не хватает «на курево и трусы», рассудили, что курить вредно, а трусы ему его собственная мать как-нибудь купит с пенсии, и закрыли эту тему навсегда.
Глава 11. Поступление в театральный
В театральный институт я поступила далеко не сразу. Начнем с того, что я вообще не имела представления о том, как туда поступать. Я была совершенно наивна и знала только, что надо ехать в Москву. У нас в студии был один парень, он был старше меня, очень яркий, заметный, играл все главные роли. И вот он просто взял на вокзале билет, просто доехал до Москвы и просто поступил с первого раза в Щепкинское училище. Вернувшись в Ростов, он пришел на репетицию в студию, мы, естественно, бросились его расспрашивать, что и как, и он уверенно сказал: «Надо не спрашивать, а ехать и поступать». Мы с подругой решили, что он абсолютно прав, и поехали. Подруга договорилась со своей московской родственницей, что мы поживем во время поступления у нее. Сели в поезд, по дороге учили программу, которую подобрали кое-как, не зная, как вообще это делается, просто выучили первые попавшиеся стихи, басню, прозу. Вышли в Москве на Казанском вокзале, подруга позвонила тете из автомата, потратив последнюю двушку, и тетя страшно удивилась. Видимо, во время своих прошлых бесед они как-то не расслышали друг друга, и у тети на наш счет не было ни малейших планов: у нее был полон дом каких-то гостей, и нас пускать на ночлег она вообще не планировала. «Ты, так и быть, переночуй одну ночь, а подругу твою я не пущу», – объявила подругина тетя. Так я оказалась на вокзале. Там я ночевала, умывалась и чистила зубы в вокзальном туалете, питалась пирожками в буфете и морально готовилась к поступлению в театральный вуз столицы.
Начали, как водится, с МХАТа. Приехали, начали разбираться, как это вообще работает. Схема поступления в главный театральный вуз страны была отработана годами. На входе в аудиторию студенты-третьекурсники формировали так называемые десятки, заводили по десять человек внутрь, на первое прослушивание. Желающих было огромное количество, можно было весь день прождать, прежде чем внутрь попасть. Я дождалась своей очереди и в составе одной из десяток проникла внутрь. Тогда я впервые увидела, как проходит прослушивание. Читали по-разному – кто-то бойко и завораживающе, кто-то откровенно плохо, а количество странных, явно не очень стабильных психически людей, желающих стать актерами, переходило все мыслимые границы. Вышла, помню, одна такая девочка, похожая больше на мальчика, одетая в брюки и рубашку, и, держа на вытянутой руке вырванные с мясом страницы книги, громко объявила. «“Фауст”. Гёте» (звук «Г» она при этом смягчила так, как и в Ростове не все могут, получился Хёте). «Стоп, сказали ей, вы будете читать монолог Фауста? Почему?» – «Потому что это сокровищница мировой классики», – объяснила она, вновь вскинула руку с обрывками книги и начала заново: «“Фауст”. Хёте». – «Подождите, но зачем же вы книгу-то порвали, надо же было выучить наизусть?» Девушка не обратила на эту ремарку внимания и вновь начала сначала. Еле ее усадили на место, попросив сначала все-таки выучить отрывок наизусть, а потом уже приходить на прослушивание. Я, наслушавшись этого «Фауста», переволновалась и, когда меня вызвали, начала вдруг сбиваться и путать слова, хотя выучила все, как мне казалось, текст отскакивал от зубов. Меня тоже отправили восвояси с пожеланием сначала выучить текст.
Я не отчаялась, потому что знала – надо прослушиваться не в одном вузе, а во всех четырех сразу. Так делали все абитуриенты и, уже пройдя прослушивания и получив допуск до экзаменов, несли документы в тот вуз, который их принял или который больше всех понравился. Я отправилась в ГИТИС на курс Людмилы Касаткиной. Но ее на прослушивании не было. Я начала читать. Меня тут же остановили: «Стоп! У вас же говор! Вы нам не подходите, мы не уверены, что сможем его исправить». Я возмутилась, ведь «Г» я произносила, как москвичи – правильно. Но я даже не предполагала, что южный диалект – это не только фрикативное «Г», и как раз все остальные признаки этого диалекта в моей речи присутствовали весьма ярко. Конкурс в тот год был 250 человек на место, и, конечно, педагогам было из кого выбрать. Меня с моими особенностями произношения даже слушать не стали.
