Комнату каждый день протапливали хорошенько, но к утру печь остывала и становилось так холодно, что замерзал нос. Зима вообще в том году выдалась невероятно снежная и холодная. Каждое утро начиналось с того, что я пробивала лед в ведре с питьевой водой, стоявшем в коридоре, варила овсяную кашу на завтрак, потом шла чистить от снега дорожку, которая вела от нашего крыльца к удобствам во дворе, а потом еще у меня хватало мужества обливаться на улице ледяной водой или растираться снегом.
Постепенно я наладила какой-то быт, очень немудреный, и мне даже удавалось принимать в гостях Аристарха, который иногда наведывался к нам, посмотреть, как мы устроились, и кормить его оладьями и сырниками. Он с интересом смотрел, ка мы вели наше скудное хозяйство. Но денег у нас было очень мало, и я начала лихорадочно думать, где бы найти работу. Когда я занималась пантомимой, мой ростовский руководитель с восторгом отзывался о театре Гедрюса Мацкявичюса. Я раздобыла его телефон, договорилась о встрече и пришла показываться. «Ну давай, позанимайся с нами немного, разогрейся, и мы посмотрим, что ты умеешь», – сказал Гедрюс. У него в труппе были сплошь балетные артисты, и когда они начали разогреваться, я пришла в ужас. Мой вестибулярный аппарат не шел ни в какое сравнение с их, натренированным, и я на третьем фуэте уже могла упасть, а они крутились, как волчки. Но все-таки какие-то пластические возможности во мне Гедрюс тогда увидел и разрешил к ним присоединиться. У них тогда был спектакль «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», и он был настолько потрясающим, что я сказала: «Буду делать все, что угодно, только возьмите меня туда». Гедрюс спросил: «На шпагат можешь сесть?» Я про себя точно знала, что никогда в жизни не садилась на шпагат, независимо от того, в какой форме находилась в тот момент, даже занимаясь в пластическом театре. У организма есть определенные возможности, и выше головы не прыгнешь. Но в тот момент я очень хотела ему доказать, что действительно могу все, и чуть было не села с перепугу на этот шпагат, еле встала потом.
И вот я стала заниматься с танцовщиками Гедрюса. Каждый день ездила на репетиции, это было выматывающее занятие, потому что ребята были подготовлены не в пример лучше моего, и мне надо было как-то их догонять. Приезжала домой – все тело ноет, мышцы болят… Душа нет, ванной нет, в баню тоже лишний раз не сходишь, денег нет лишних. Мылась и стирала трико в тазике. В общем, условий никаких, но я не бросала, мне очень нравились репетиции в театре Гедрюса.
В один прекрасный день у меня как-то странно закололо в боку. Как-то нехорошо. Боль была настолько сильной, что я поняла – надо идти сдаваться доктору. Поскольку в Москве прописки у меня не было, мы нашли врача, платного, но не слишком, и я отправилась к нему. Терапевт направил меня к гинекологу. Тот начал задавать странные для молодой девочки вопросы: поинтересовался, не было ли у моей мамы миомы. Я растерялась. Пришла на УЗИ уже напуганная, и доктор начинает меня смотреть. «С чем, – говорит, – вас ко мне прислали-то? С подозрением на миому? А ну-ка, давайте посмотрим. Знаешь, что, девочка? Беги оттуда, от этого врача. Никакой миомы у тебя нет. У тебя отличная двухнедельная беременность». Если бы я не лежала в тот момент на кушетке, я бы упала. Это было настолько неожиданно, насколько вообще можно было себе представить. Ты живешь в избушке, топишь ее сломанным роялем, пытаешься делать карьеру актрисы театра пластической драмы, и у тебя на этот театр единственная надежда. А тут бац – и беременность.
Прихожу с этой новостью к Игорю. И говорю фразу, которая встречается практически в каждой мелодраме: «У меня для тебя новость: я беременна». Тут же, разумеется, начинаю реветь. Он меня утешает, по голове гладит: «Ну что ты ревешь-то?» – «Мне же придется уехать обратно в Ростов! Я не могу оставаться здесь, мне же надо где-то наблюдаться, как-то вставать на учет», – говорю я. Тут же представляю, как я буду жить, когда мой любимый будет в Москве, а я в Ростове, и начинаю реветь еще громче. Сама надумала, сама расстроилась, очень по-женски. Впрочем, с женщины, которая находится на третьей неделе беременности, какой спрос? А с другой стороны – а как быть, действительно? На учет надо было вставать обязательно, нельзя было ходить беременной без анализов, контроля и медицинского сопровождения. Если девушка в моем положении не стояла на учете в женской консультации, ей не выдавали обменную карту, и рожать она ехала в обсервационное отделение, вместе с цыганами и бомжами.
На помощь пришли Аристарх и его жена, они нашли поликлинику, где можно встать на учет, и согласились замолвить за нас слово, чтобы это было не особенно дорого. Я немного успокоилась, пришла к Гедрюсу и говорю: «Вот такая история, я беременна». Он говорит: «Спасибо, что сказала сразу. У нас уже две артистки ушли в декрет, больше мы не можем отпускать никого» Но поскольку я у него была только стажером, я не могла, не имела права претендовать ни на какой декретный отпуск, у меня и зарплаты-то не было там. Он уверил меня, что я могу вернуться, как только опять приду в форму. На том и расстались.
И тут случилась еще одна неожиданная вещь. За несколько месяцев до этого я оставила свои фотографии в актерском отделе «Мосфильма» и на студии Горького. Дала им адрес нашей дачи. Тогда не было никаких агентов, и актеров искали по этим фотографиям. И вдруг мне приходит телеграмма: «Вы приглашаетесь на “Мосфильм”». Приезжаю туда, режиссер посмотрел на меня и говорит: «Как вы насчет того, чтобы постричься и перекраситься?» Я говорю: «С восторгом». И он показывает мне сценарий роуд-муви: парень и девушка едут на машине, и там по дороге с ними происходят и какие-то любовные моменты, и детективно-криминальные вещи. Называлась картина «Ловкач и хиппоза». Так вот я должна была эту самую хиппозу играть. «А когда, – говорю, – съемки-то у вас?» В июле. И тут я задаю неожиданный вопрос: «Скажите, пожалуйста, а можно меня снимать по пояс?» «В каком смысле? Зачем по пояс?» – удивляется режиссер. «Ну, потому что я беременна», – честно отвечаю ему я. Я точно знала, что такая технология существует: если съемки задерживаются и утвержденная актриса за это время успевает забеременеть, то берут вторую актрису, похожую на основную, и снимают ее со спины или в рост, а потом подснимают основную героиню крупным планом. Но режиссер вынужден был отказаться от такой схемы. Очень рискованно, да и видно будет все равно. «Очень жаль, – сказал он, – вы нам очень подходите. А вы точно беременны? Если вдруг примете какое-то другое решение – то милости просим». Время тогда, в 90-е, было очень непростое, полуголодное, нестабильное, рождаемость упала чуть ли не до нуля. А мне было всего 23 года. Так что многие бы меня поняли, если бы я вместо беременности предпочла главную роль на «Мосфильме».
Режиссер «Мосфильма» был не единственный, кто предположил такое развитие событий. Даже Игорь спросил меня осторожно, а точно ли я уже приняла решение. После того, как меня практически уже утвердили на роль, но потом завернули из-за моей беременности, я пришла домой и разрыдалась. Еще бы: роль-то в кармане была, а теперь поезд ушел. Игорь тоже понимал, что время для пополнения семьи не самое удачное: денег нет, квартиры нет, стабильности и подавно. В общем, он выдержал длинную паузу и сказал: «Ну решай сама». И я очень удивилась. Распрямилась, как пружина, посмотрела на него прямо, вытерла слезы и сказала: «А что тут решать, все уже решено!» И подумала: «Да, я хотела бы сыграть в этом фильме. Но вместо меня там с радостью сыграет любая актриса, а ребенка моего за меня никто не родит». И тема была тут же закрыта.
