И они все там очень подружились. Андрюху все обожали, он всех обожал. Наблюдать за ними было огромное удовольствие. Помню, как они на 8 Марта сочинили «капустник» для взрослой труппы. В мюзикле был номер, в котором арию исполняли секретарши. Они пели, клацали по клавишам своих машинок, а вокруг них листы бумаги летали. Так вот пацаны переделали этот номер, переписали текст, переоделись в платья этих барышень-секретарш, нацепили парики, натолкали в бюстгалтеры ваты и сыграли этот номер. Спели вживую, станцевали. Только вместо писчей бумаги взяли туалетную – рулоны нацепили себе на шею. И в том месте, где в оригинальном номере секретарши начинают бумагой швыряться, стали отрывать от рулонов кусочки туалетной бумаги и бросать вверх. Все зрители от смеха рыдали. Андрей не мог в полной мере участвовать в репетициях, был занят в лицее, и ему дали роль, которая не требовала долгой зубрежки. Он изображал уборщицу тетю Глашу. Взял мой цветастый сарафан, который был ему до пят, сверху напялил на него синий халат уборщицы, на голову платок, а уши выпустил – как у бабки из «Лицедеев», которая бегала вокруг самовара. Вооружился шваброй и подыгрывал ребятам в этой сцене.
В этом был весь Андрей. Он не хотел выделяться, быть красивеньким на сцене, не хотел максимума внимания. Он был сдержан и скромен, и его устраивали такие роли. Я вообще был удивлена, что он в результате оказался и в кино, и на сцене. Ему нравилось общаться с людьми, а не с публикой. Он с удовольствием встречался с друзьями, со взрослыми знакомыми, с близкими, с одноклассниками. Но как только в его поле зрения появлялся фотоаппарат, камера или требовалось обратить на себя внимание публики, он старался этого избежать. Может быть, это была профессиональная деформация – все дети известных артистов проходят через: «Ой, какой мальчик хорошенький, а давай мы тебя сфотографируем с мамой или с папой? А вот еще отчим твой, ты как к нему, кстати, относишься, расскажи-ка нам!» Это говорят совершенно незнакомые посторонние люди, которые окружают актерского ребенка на любой премьере, в любом театре. И у Игоря, и у Сергея постоянно была масса поклонниц, они далеко не всегда вели себя адекватно. А были ведь еще и таблоидные журналисты, для которых вообще ничего святого никогда не существовало. У нас с Андреем была шутка, что мы «спинным мозгом» чувствуем папарацци. Действительно, так и было. Нам удавалось их избегать, отходить в сторону, ускользать от их объективов. Андрей никогда «не тянул одеяло на себя», как это делают некоторые актерские дети, радуясь, что можно получить внимание к своей персоне. Не любил этого. А на сцену при этом выходил с удовольствием.
В «Норд-Осте» он играл Вальку Жукова, парня, который обожал всякую живность. Про него пели:
«Здесь у Жукова под койкой
Два ужа и землеройка —
Новичка всегда кусают, как заснёт!»
И он ходил в кругленьких очках и с банкой, а в ней жила какая-то зверушка. И его спрашивали: «Что за ящерка смешная?» А он говорил: «Я и сам не очень знаю, продавали, говорят – хамелеон. Только не взрослый, а пока что эмбрион». И он так это слово выговаривал важно и палец кверху поднимал, что в зале всегда смеялись. Я ждала – засмеются зрители или нет, оценят шутку или пропустят.
Когда состоялась премьера мюзикла, все жутко волновались. Я купила одну розу, чтобы вручить ее сыну, когда он будет выходить вместе со всеми на поклоны. Андрей, увидев меня с цветком, очень смутился, но ненадолго. Подошел к краю сцены, взял розу, улыбнулся и пошел в общий ряд, кланяться. Я была очень рада за Андрея и невероятно горда.
В мюзикле Андрей проиграл год. В театре все было прекрасно, но на школу времени почти не оставалось, и он чуть было не завалил всю учебу. Оценки резко поползли вниз. Лицей требовал максимальной отдачи, они там уже писали какие-то научные работы. И в конце учебного года Андрей был уже вымотан до предела. А в конце летних каникул, когда впереди уже маячил сбор труппы и новый театральный сезон, Андрей вдруг сказал: «Мама, я в “Норд-Ост” больше не пойду». Ни с того ни с сего. Не было никаких разговоров о том, что ему надоело играть, или о том, что ему разонравилось. Я была в растерянности. Говорю: «Андрюша, что случилось? Тебя кто-то обидел?» Головой мотает. «Тебе не нравится твоя роль?» Тоже нет. «Мама, ну как мне тебе объяснить?» – говорит мой сын и смотрит на меня как взрослый, который подыскивает слова, чтобы маленькому ребенку растолковать, что такое бином Ньютона. Я его этот взгляд с детства знала. «Мам, понимаешь, мне это больше не приносит радости», – сформулировал наконец Андрей. И поняла, что спорить бесполезно. Бесполезно топать ногами и кричать: «Нет, ты пойдешь, что это за блажь такая!» Многие мамы на моем месте сделали бы именно так. Но я знала своего сына. К тому же он уже стал достаточно взрослым для того, чтобы принимать решения. Я попробовала схитрить: «Пойдем, – говорю, – на встречу-то сходим. Ты ребят не видел с весны. Заодно и сам скажешь им, что больше не придешь». Он сказал: «Нет. Я туда не пойду. Я их очень люблю и, если увижу – они меня уговорят, и я останусь». Поняла, что шансов нет, и отправилась на сбор труппы без него. Вопрос у всех, кого я видела, был один: «А где Андрей?» Нам дали еще несколько дней, чтобы подумать и принять окончательное решение, но мой сын не сдался. Сказал – как отрезал.
А через два месяца во время спектакля случился теракт.
Я узнала обо всем по телевизору. Услышав новость, осела на пол и сидела без движения, глядя на весь этот ужас. Как только Андрей пришел из школы, я его сгребла в охапку, меня колотила дрожь. И я думала только об одном: «Какой же он молодец, что принял такое решение. Сын сам себя спас».
Как Андрей переживал случившееся – я передать не могу. Мы же знали все подробности. Знали больше, чем зрители, следившие за происходящим по телевизору. Мы знали, что, начав операцию по освобождению заложников, спецназовцы пустили внутрь здания никакой не усыпляющий, а самый настоящий нервно-паралитический газ.
В тот момент, когда произошло нападение, Володя Стуканов как раз репетировал с детьми, у них были занятия по танцу, движению и актерскому мастерству. Кто-то из артистов успел выбежать со сцены, крикнул: «Нас захватили, теракт!» Володя побежал по коридорам и кричал, чтобы все, кто мог бежать – бежал, а кто не успевал – закрывались в гримерках. На обратном пути его уже схватили. Но он как-то выкрутился, объяснив, что ему надо быть с детьми, и убежал к своим подопечным. Он мог улизнуть из здания, у него было время, но он не стал этого делать, остался с учениками. Террористы его заперли на балконе вместе с его воспитанниками и педагогом по танцам. И основной удар газа пришелся именно туда, на балкон. Двое детей, мальчик и девочка, умерли сразу. Остальные получили серьёзные отравления и потом очень долго и тяжело болели.
Некоторым взрослым артистам удалось покинуть здание – они связывали костюмы и по ним спускались со второго или третьего этажа. И очень хорошо, что им это удалось, – ребята смогли сообщить ОМОНу расположение гримерок, как внутри устроен Дом культуры. Это очень помогло при штурме.
Володин крик о том, чтобы все баррикадировались кто где мог, помог спасти несколько жизней. На первом этаже была комнатка, где дети переодевались и делали уроки. В незапамятные времена там был обменный пункт и от него осталась железная дверь, ее при ремонте не стали менять. И там закрылись мамы с мальчиками. Дверь пытались открыть, несколько раз прострелили, но не справились и оставили их в покое. Позже альфовцы срезали решетку автогеном и вытащили пленников через окно. Дети были в шоке. Когда с ними работали психологи и просили рисовать разные тесты, они выбирали из всех красок только черный карандаш. Один мальчик нарисовал виселицу и повешенного на ней. Сказал: «Это я». Второй ребенок стал писать слова в зеркальном отображении.
