Руки у Остапа были длинные и грязные, как лагерная землечерпалка. Хотя ногти он регулярно обгрызал, но и там тоже был чернозем. Свою антипатию к воде и мылу Остап объяснял тем, что в детстве он чуть не утонул, купаясь в корыте, и с тех пор страдает водобоязнью. Потому он на работе постоянно чесался, как гориллоид в клетке.
Под гривой у льва бьется львиное сердце. В груди гориллы бьется горилье сердце. А вот у Остапа Оглоедова под львиной гривой и в теле гориллы рядом с душой канарейки билось заячье сердце. Самым сильным побуждающим моментом в жизни Остапа был всепобеждающий страх. Если он кому-нибудь услуживал, то обычно от страха. Если кому-нибудь делал пакости, то чаще всего тоже от страха. Охваченный храбростью отчаяния, он иногда мог даже сойти за Храбреца.
Соответственно этому и женился Остап тоже от страха.
– Знаете, вдвоем не так боязно, – оправдывался он, – А то сидишь один дома, а ветрище в трубище свищет. У-ух! Да и ходит трепотня, что к неженатым в Москве придираются. Прописки лишают.
Женился Остап на пожилой вдове, значительно старше его самого, и с тремя детьми от трех предшествующих мужей.
– Жениться на вдове – это самое умное, – объяснял он. – Вдовушка уже кумекает, как кашу варить. Чтоб и дешево, и сердито. И детки готовые – хлопот меньше.
Так Остап заварил себе кашу по своему вкусу. Прежде всего готовые детки не признавали нового папу. Старший сын в знак протеста моментально убежал из дома.
– Туда ему и дорога, – сказал Остап. – У него уже судимостей больше, чем у меня.
Средняя дочь, угрюмая и косоглазая школьница с торчащими вперед зубами, считалась немного ненормальной и поэтому высказывала свои чувства с откровенностью младенца.
– Что это за балбес? – спрашивала она каждый раз при виде своего нового папы. – И что этому охламону здесь нужно?
– Ничего, – говорил Остап. – Все дело в том, что она косоглазая. Потому она видит меня в перекошенном виде. Это называется параллакс. Нужно будет купить ей такие специальные очки для параллакса.
Младшую дочь звали Мишкой. Звали-то ее, собственно, Машей. Но Маша была похожа на медвежонка, вставшего на задние лапы, и в школе она клала на лопатки и била всех мальчишек, которые пытались померяться с ней силой. Поэтому мальчишки прозвали ее Мишкой. А потом ее стали звать так и дома. Зато Мишка была единственной, кто признавал своего нового папу.
– Единственный нормальный ребенок, – говорил новый папа.
Чтобы каша была погуще, иногда в доме появлялась еще и теща Варвара Цезаревна Тыркова. С Остапом она принципиально не разговаривала и делала вид, что для нее он вообще не существует. В случае крайней необходимости она обращалась к своей дочери:
– Дина, скажи этому… твоему… Оглоеду…
– Ничего, – говорил Остап, – просто у нее мания величия – и она никого, кроме себя, не видит. Она из семьи знаменитых революционеров-террористов Тырковых. Вот она и дома ведет себя как террористка.
В доме было пять кошек. Но даже и они бойкотировали бедного Остапа. При виде его кошки шипели и, задрав хвосты, прыгали в окошки. А теща-террористка бурчала:
– Дина, скажи этому Оглоеду, что наши кошки нервные. И пусть он не нервирует наших кошек.
Хотя Остап честно содержал всю эту веселую ораву, но кормили его в последнюю очередь, даже после кошек. Потом он мыл всю посуду, включая и кошачьи блюдечки.
Как найти его квартиру, Остап рекомендовал так:
– Идите по коридору и нюхайте. Из-под какой двери кошками воняет, туда и заходите. Свою жену Остап представлял так:
– Теща-террористка назвала ее Диной – в честь динамита, из которого делают бомбы. Так что, имейте в виду…
Дина была художницей с модернистическим уклоном и мазюкала абстрактные картины для иностранных туристов.
– Кошка хвостом намалюет лучше, чем эта художница, – говорил Остап.
Когда поэт Серафим Аллилуев выпивал, он утверждал, что поэтическое творчество – это разбитая душа поэта, отражающаяся в кривом зеркале его фантазии. Иногда он путал и говорил, что это кривая душа, отражающаяся в разбитом зеркале. Так или иначе, но в лице своей жены душа Остапа нашла свое зеркало.
Вся жизнь Остапа была ложью. А Дина, наоборот, занималась поисками вселенской правды и даже листала Библию. Потому, когда Остап что-нибудь фантазировал, Дина спокойно поясняла:
– То, что Остап брешет, – это еще полбеды. Вся беда в том, что он своей же брехне и верит! Это уже шизофрения, расщепление личности. Я-то эту штуку хорошо знаю.
– А знаете, откуда она это знает? – оправдывался Остап. – Потому что у нее вся семья шизофреники. У них в голове перекос – параллакс.
Остап жаловался, что он устал от жизни. Зато у Дины был запас энергии, как у динамитного патрона. Это было особенно заметно, когда они выпивали где-нибудь у знакомых.
Подвыпив, Остап закатывал глаза к небу и распевал трогательные баллады про честных жуликов. А Дина пила молча и сосредоточенно. Потом, напившись до определенного градуса, она так же молча бралась за край скатерти – рывок! – и все с грохотом летело со стола на пол. А если не было скатерти, то динамитная Дина просто опрокидывала весь стол. Это служило Остапу сигналом, что концерт окончен и пора идти домой.
– Ну и жена, – вздыхал Остап. Чистый динамит! Если верить философам, утверждающим, что и Бог и дьявол обитают не где-нибудь, а в душах людей, и соответственно этому и рай и ад тоже можно найти на земле, то Остап со своей кашей из жены-вдовушки, тещи-террористки, чужих детей и нервных кошек был наглядным примером того, как можно устроить себе такой ад в повседневной жизни.
Некоторые люди сочувствовали Остапу и удивлялись:
– И как только он все это терпит?
– Он своей жены боится, – говорили другие. – Она про него что-то знает. Что-то такое, что ему лучше молчать и терпеть.
Бедному сыну 0стапа Бендера не везло даже с обувью. В магазине самые большие полуботинки были ему слишком малы. Чтобы как-то впихнуть в них свои ноги, он разрезал новые полуботинки сзади ножом. А носки у него были всегда рваные. Так и ходил он, сверкая голыми пятками, как монах из босоногого ордена.
И вместе с тем в груди Остапа изнывала душа подлинно-. го артиста. Когда требовалось блеснуть в обществе, особенно где, по мнению Остапа, были важные люди, там он преображался в английского дипломата. Тогда он вытаскивал из сундука свой заветный фрак, символ красивой жизни. Чтобы не было заметно грязного воротничка, на шею наматывалось белое кашне. А рыжую гриву венчала консервативная черная шляпа. Да не просто шляпа, а твердый котелок, поскольку Остап где-то слышал, что все солидные люди носят котелки. Чтобы замаскировать свои босоножки с голыми пятками, он спускал штаны пониже и старался не двигаться.
В случае какого-нибудь важного собрания Остап становился в своем дипломатическом наряде у дверей и, как швейцар, приветствовал всех нужных людей. Перед одними он почтительно снимал свой котелок. Перед другими изящно расшаркивался. Третьим лихо отдавал воинскую честь – это тем, кому он врал, что был полковником. Некоторым дамам он даже галантно целовал ручку.
