Пока совершались эти ужасные злодеяния, я ничего не подозревая и твердо надеясь на успех петроградского ходатайства, отнесла деньги за телеграмму и спокойно пошла домой. Я не слыхала даже выстрелов, которые слышали все, кто был на улицах. Проходя мимо дома моих знакомых – Птицыных, я увидела заплаканные лица девочек. Я также заметила, что их прислуга, увидав меня с балкона, точно отшатнулась в ужасе. Что с ним, что такое?.. Я вошла к ним и прямо спросила: «Что случилось?» Елизавета Петровна Птицына, смущенная и печальная, ничего не ответила, но молча поднесла мне ложку брома. Я удивленно спрашивала, зачем это, и говорила, что я совсем спокойна.
Тогда она сказала, что в Штабе идет суд над мужем и чтобы я шла туда. Я не поверила. Ведь мне сказали, что суда не будет. Но она настаивала на том и дала мне в провожатые своего взрослого сына Костю.
Мы побежали вдвоем под страшным ливнем. Поднимаясь по лестнице на площадке, в густых облаках табачного дыма я увидела мальчишек-красногвардейцев, довольных, сытых, гогочущих. Спрашиваю:
– Правда ли, что судят Меньшикова?..
В ответ взрыв грубого хохота. И сквозь смех вопросы: «Это ученого этого? Это профессора в золотых очках? Да его уже давно расстреляли на берегу озера». Я, как ужаленная, вскрикнула: – Звери проклятые!..
Толпа бросилась на меня с винтовками.
– Ты смотри, – кричали солдаты. – Ты у нас поговори…
Но я потеряла сознание и тут же упала как мертвая. После того как на меня вылили ковш холодной воды, я очнулась. Я обезумела от горя и ужаса. Мысли мешались. Я то рвалась к озеру, то просилась в тюрьму. Костя Птицын не отходил от меня и отвез домой. Здесь ждало меня новое горе с мучительнейшими переживаниями. Я увидела моих несчастных сирот, измокших, дрожащих, бледных, перепуганных и горько рыдающих. Больше всех убивалась и плакала трехлетняя Машенька. Она ломала крошечные ручонки, горестно твердила, не переставая: «Папочку убили злые люди»…
Моя старшая дочь Лидочка, возвращаясь одна из лавки, почему-то пошла не обычным кратчайшим путем, а берегом озера. Подойдя к краю берега, она увидала на земле что-то прикрытое плащом, и на вопрос к стоящим тут же людям, что это, бедной девочке ответили: «Твой папа». Лида зарыдала и бросилась бежать домой. Она сказала мне, что и сама узнала папу по сапогам, узнала по его ногам.
Непрерывные вопли и плач все время стояли у нас в квартире, включая и прислугу.
Бабушка и Лидочка поехали в Штаб просить, чтобы нам отдали тело мужа. Выслушав просьбу бабушки, Давидсон сказал:
– Кто что заслужил, то и получил.
Бабушка заметила:
– Зять мой далеко не то получил, что заслужил.
Услыхав ее слова, красногвардейцы стали негодовать и сказали ей: «Ты, бабка, помалкивай, а то и с тобой разделаемся. Бери свое собачье мясо. Нам оно не нужно». Перепуганная Лидочка стала торопить бабушку домой. Тела все равно еще нельзя было получить, так как милиция была закрыта. Когда мать моя выходила из Штаба, Давидсон, преисполненный услужливости, вынес ей пальто мужа.
И вот настала страшная, убийственная, мучительная ночь. Надо было понять, перенести, пережить эту ночь, понять, что не спасли, дали убить, казнить. Боже, Боже… утром в субботу я отправилась в милицию с няней Иришей, где я получила разрешение на выдачу мне тела. Мы вошли в покойницкую при земской больнице. Муж лежал на полу. Голова его была откинута назад. Он лежал с открытыми глазами, в очках. Во взгляде его не было ни тени страха, только бесконечное страдание. Выражение, какое видишь на изображениях мучеников. Правая рука мужа осталась согнутой и застыла с пальцами, твердо сложенными для крестного знамения.
Умирая, он осенял себя крестом. Я упала перед ним на колени, положила голову на его израненную грудь и, не помня себя от муки, долго выдачи голосила, как простая баба. Я силилась приподнять дорогую мне голову, но не могла. А из окружающих никто не хотел помочь мне. Вероятно, боялись.
С величайшим трудом мы все же вдвоем с Иришей подняли тело и положили его на дрожки. Я обняла моего покойника и так повезла через весь город. Не знаю, какими словами передать все то, что я чувствовала, убитая горем, беременная, пораженная так неожиданно разразившимися событиями.
Я так гордилась мужем, гордилась его умом, душой и талантом, его честностью и правдивостью, его трудолюбием. Как ни чернили его своей клеветой не согласные с ним писатели, все же много было людей, понимавших и ценивших его. И за детей я гордилась таким отцом. Я знала, что во всякой другой стране его ценили бы, берегли и оградили. А здесь… За что у меня отняли и так зверски такого мужа, у детей такого отца. Теперь мне осталось только это дорогое, холодное, изувеченное тело человека, с которым я жила одной жизнью.
Мы привезли его домой. Ушел под стражей, вернулся холодным трупом. Спасибо, соседи мои Степановы помогли мне внести его в дом и положить на стол. Бедные дети, пораженные, испуганные, печальные подошли к нему близко. И все мы вместе плакали.
Труп закоченел. Пришлось разрезать одежду, и мы увидели его ужасные раны. Стреляли в сердце. В груди был вырван кусок тела. Мы стали закладывать раны марлей, промывать и забинтовывать их. Убрав тело, мы положили его на стол. Изверги, что они сделали с ним…
На второй день, слава Богу, в мое отсутствие зашел к нам Давидсон. Он попросил показать ему покойника, но мама не исполнила его желания. Тогда он повторил: «Кто что заслужил, то и получил».
Бабушка спросила его, почему пуля засела в лобной кости, ведь стреляли в сердце. Убийца сказал:
– Это сделал я, чтобы прекратить конвульсии…
Он сказал еще бабушке, что был поражен героизмом, с которым муж шел на казнь. Мама моя ответила:
– Зять мой и не мог идти иначе.
Увидав у нас портрет мужа, Давидсон стал просить, чтобы ему отдали один из них. Мама отказала.
Няня же Ириша, думая, что он искренно желает получить изображение покойного, вынесла принадлежащий ей фотографический снимок и отдала ему. Его вывесили в Штабе с надписью:
«Меньшиков, расстрелянный 7 сентября как контрреволюционер вместе с Косаговским и Савиным». Места, где засели пули, на фотографии были также прострелены. Давидсон также спросил мою мать, каково мое материальное положение. На ответ мамы, что очень тяжелое, он заметил, что МЫ позаботимся о детях и поместим их в школы. Он вынул 5 керенок по 20 рублей и протянул их маме для передачи мне. Мама подумала, что это деньги убитого, хотела дать ему квитанцию в получении их, но Давидсон с важностью сказал:
– Нет, это мое личное пожертвование, мое пособие вашей дочери.
– Простите, но я не посмею предложить ваших денег дочери, – так отвечала мама на его пожертвование, и ему пришлось убрать свои серебреники. Кроме него, к нам из Штаба приезжал еще верховой, сын комиссара Губы. Он отрапортовал, что прислан из Штаба просить у меня цветов из нашего сада для украшения могилы убитого комиссара Николаева. Я сказала, что у меня нет цветов даже для своего дорогого покойника, а если они желают наломать цветов в саду, пусть ломают.
