— Глебыч, это ты? — посмотрел он с недоумением.
Я усмехнулся:
— Не узнал?
— Где я? — Игорь стал озираться по сторонам, точно видел эту комнату впервые.
— У меня на даче.
Он потряс головой и крепко потёр ладонями лицо, будто умывался.
— Не помню, как сюда попал, вот совсем не помню. Мы что, много пили?
— Ты — много, даже слишком, — с удовольствием подтвердил я.
— Не помню… — пробормотал Игорь, — да ты разыгрываешь меня!
— Это алкогольная амнезия, Макарыч. Иди освежись, вода во дворе.
Он послушался, взял со спинки стула полотенце и вышел. Я бросил веник и прилип к окну.
Макаркин поискал глазами качок, споткнулся о трубу, чертыхнулся. Несколько раз нажал на рычаг, умылся холодной водой у бочки.
— Странное состояние, — сконфуженно сказал Игорь, когда с порозовевшим лицом и влажными волосами вернулся в комнату, — как будто без сознания был всё это время. Сколько мы здесь? День или два?
— Две недели, — покосился я.
Макаркин повторил со страхом, смешанным с восхищением:
— Две недели… надо же!
— Перед этим ещё на Солёнку ездили, у твоей тётки жили. Помнишь?
— М-м-м… кажется, припоминаю.
Он похлопал себя по карманам, нашёл телефон и уткнулся в экран. Я искоса наблюдал за бывшим другом и молчал. Разговаривать не хотелось.
— Тебя отвезти домой?
Игорь поднял голову:
— Что?.. А-а, отвези.
Он взял с пола рюкзак и первым вышел во двор, долго разглядывал наш скромный дачный домик, пробормотал: «Да-а… это не пять звёзд», и сел в машину.
Дорогой Макаркин всё проверял даты на телефоне и часах и вздыхал.
— В больницу пойду. Может, таблетки выпишут от амнезии. Глебыч, есть такие лекарства?
Я пожал плечом:
— Не знаю.
— Мы что, поссорились? — после паузы спросил Игорь.
— Нет, не ссорились, всё нормально.
Макаркин испытывающе посмотрел на меня тёмными глазами-щёлочками и, кажется, не поверил.
— Красивый перстень, — заметил он, — я его раньше не видел.
— Это не мой… так, поносить дали. — Я притормозил у подъезда и небрежно попрощался: — Пока! Увидимся.
— Пока.
На какую-то секунду я замешкался и не сразу пожал протянутую руку. Игорь помрачнел.
— Глебыч, ты прости, если что. Я пьяный дурак, сам знаю. Лады?
— Лады.
Макаркин медлил, как будто хотел ещё что-то сказать, но так и не решился, выбрался из машины, хлопнул дверью. Я проводил взглядом его худощавую фигуру и нажал педаль акселератора.
Дома Игорь обнаружит переписку с каким-то незнакомым Николаем, но не поймёт из неё ни слова: вместо букв там окажутся значки и символы.
Николай на следующий день найдёт в подвале перстень с агатом. Повертит в руках и хмыкнет: «Наверно, Ирка оставила…»
Глава 10. На чужбине
Я подышал на глянцевитый агат, протёр его краем рубашки и надел перстень. Меня давно мучил вопрос: откуда у Мельниковой появился артефакт? Настала пора узнать это.
Из гостиной долетал бубнёж телевизора о циклонах и антициклонах, я прикрыл веки и сосредоточился.
…Когда открыл глаза, то обнаружил себя в роскошно обставленной комнате — кабинете, судя по креслу с высокой спинкой, громоздкому письменному столу и разным расставленным на нём антикварным мелочам: чернильному набору, пресс-папье и бронзовым часам с кудрявыми голенькими ангелочками. У высокого окна щерился белыми клавишами старый приёмник размером с телевизор, а над столом — я даже протёр глаза — висел портрет Гитлера в раме. Зачёсанные набок тёмные волосы, усики под носом, будто краской мазнули, на рукаве повязка со свастикой. Неужели меня занесло сюда по ошибке?
За спиной раздались шаги, я быстро обернулся и увидел, что в комнату вошли двое: очень полная женщина с брюзгливым лицом, двойным подбородком и бульдожьими щеками. Чуть поодаль держалась девочка лет пятнадцати-шестнадцати, худенькая, с тонким бледным личиком, в застиранном платье с пришитым на груди знаком — синим прямоугольником с буквами «OST».
Не успел я вспомнить, что это означает, как получил ответ: «OST» — остарбайтер, так в Третьем рейхе называли людей, вывезенных из Восточной Европы в Германию в качестве бесплатной рабочей силы.
— Фсё тут прибрать, — с немецким акцентом сказала женщина. — Тут и тут… ферштейн? Это чистить, — указала она толстым пальцем на ковёр.
Девочка кивнула: понятно.
Немка велела в четыре часа отнести в комнату старой фрау Ирме её die Brotzeit
[1] и направилась к дверям, но вдруг остановилась у приёмника, будто вспомнила что-то. Покрутила ручку, поймала бравурную мелодию и прибавила громкости. В уши ударил немецкий марш:
Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren,
Öffnen die Mädchen
Die Fenster und die Türen.
[2]
Зольдатен, зольдатен… Бледные щёки девочки покраснели, в уголках глаз закипели слёзы. Толстая хозяйка это заметила, удовлетворённо улыбнулась и вышла, стуча каблуками.
Я приблизился к маленькой работнице, занятой чисткой ковра, присел на корточки и вгляделся в худенькое лицо. Да ведь это юная Клавдия Мельникова! Сходство есть, несомненно: те же глаза, губы, нос… Получается, что в войну её увезли в Германию!
Один марш сменился другим, про Эрику, а затем — речью Гитлера, лающей, истеричной. Девочка посмотрела на приёмник с ненавистью, погрозила маленьким кулачком.
— Чтоб ты сдох!
И случилось странное: Гитлер захлебнулся на полуслове и замолчал, из динамика теперь доносилось только шипение.
Клава поправила сползшую на ухо косынку и тихонько прыснула:
— Вот так я тебя!
Случайно бросила взгляд на бронзовые часы и ахнула: про полдник для старой хозяйки она забыла! Щётка упала на ковёр, девочка выскочила из кабинета.
Дом оказался роскошным, как я и ожидал: деревянная лестница с такими широченными перилами, что тянуло скатиться с них, как с горки; высокие окна арками, дорогая мебель… За Клавой я прошёл в просторную кухню, где витали аппетитные запахи жареного мяса, специй и кислой капусты. Повар в белоснежном колпаке оторвался от шинковки лука и молча указал на большой поднос с тарелками. Очищенное варёное яичко, два больших куска хлеба с маслом, порезанная кружочками домашняя колбаса, кофейник, молочник, сухое печенье, похожее на галеты, и кусочки сахара.
