Сзади появился и Пит Джонсон, с трудом и проклятиями льду и всему остальному выбиравшийся из узкого и тесного лаза, соединявшего расселину с пещерой под куполом. Ясное дело, ему в этом коридоре пришлось тяжелее, чем остальным полярникам. Непонятно, как вообще такие широкие плечи пролезли через узенький коридор.
— Давай-ка наряжаться, — сказал ему Харри. Голос его прозвучал гулко и вообще как-то диковинно: своды над амфитеатром действовали как резонансная акустическая камера. — Не будем зря транжирить время.
Они и в самом деле на удивление споро освобождались от своих тяжелых полярных одежд, чтобы поменять их на костюмы для подводного плавания, но поспешность эта подстегивалась каким-то тяжелым чувством обостренного неудобства, усугубленного отчаянностью положения, в котором они находились. Харри, Франц и Роджер уже поплатились за то, что посмели по колено погрузиться в воду круглого бассейна под куполом: ноги у всех троих одеревенели, что уже не предвещало ничего доброго, но, что куда хуже, потрясение от холодной воды исподволь восстанавливало обыкновенную для человеческого организма чувствительность. И вот, притерпевшееся было к невзгодам тело вновь стало ощущать то, что только что не замечалось. Слишком большая чувствительность заставила обратить внимание на истерзанную плоть: ноги, от икр до пальцев и пяток, ныли, болели. В них словно иголок понавтыкали. Они пылали. Все прочие, кроме этой незадачливой троицы, избавлены были, правда, от подобных дополнительных тягот, но и они, переодеваясь, кляли все на свете и, не стесняясь, жаловались, особенно тогда, когда по ходу переодевания приходилось на какое-то время обнажаться. Да, верно, под куполом ветра не было, но мороз-то никуда не делся: минус тридцать, а то и пониже. Поэтому всяк старался переодеваться, так сказать, поэтапно, по частям, меняя одну деталь гардероба на другую, не обнажая при этом тела. Сначала снимали верхние сапоги, потом сапоги валяные, потом носки и стеганые штаны, а затем длинные кальсоны, и сразу же после этого человек вползал в обтягивающие штаны водолазного костюма. Потом точно так же переодевающийся обходился с той частью наряда, что надевалась выше пояса: скидывались куртка, блуза, свитер, сорочка, теплая нижняя сорочка и мгновенно натягивался обтягивающий жакет на резине и с туго затягивающимся капюшоном.
Скромность и вообще верность приличиям тут в принципе могла оказаться столь же смертоносной, сколь и леность. Когда Харри поднял глаза, запихав себя в водолазные штаны, он увидел голые груди Риты, воевавшей как раз с водолазной курткой. Кожа у нее сделалась гусиной, плоть имела иссиня-белесую окраску, и все тело покрывали глубокие борозды. Она торопливо застегнула свой жакет, поймала взгляд Харри и подмигнула ему.
Харри восхищался ею. Он-то мог догадываться, как она должна была сейчас мучиться: ее, наверное, просто обессиливал и душил страх. Ведь она уже была не на льду. Теперь она оказалась во льду, внутри льда. Как в могиле. Запечатанная в усыпальнице. Сколь же острым должно быть чувство ужаса. Прежде чем они доберутся через туннель до подлодки и безопасности, — если, в самом деле, им суждено проделать это путешествие и не погибнуть, — она наверняка, тут сомневаться не приходится, не один раз припомнит и вновь переживет все подробности гибели своих родителей и того суда божия, которому она подверглась, когда ей было всего шесть лет.
Питу никак не удавалось запихнуть себя в свой костюм. Он громогласно вопрошал:
— Да что это такое? Неужто эти русские — пигмеи?
Все расхохотались.
Ничего особенно смешного в его словах не было. То, что они так легко рассмеялись, лишний раз доказывало, в каком страшном напряжении они находятся. Харри чувствовал, что, того и гляди, всех охватит паника.
23 ч. 15 мин.
За сорок пять минут до взрыва
Из громкоговорителя на потолке рубки раздался голос, принесший дурную весть. Новость не предвещала ничего хорошего никому, хотя все ее ждали. А что мог сообщить офицер из торпедного отсека?
— Эта переборка опять вспотела, капитан.
Горов отвернулся от шеренги видеодисплеев и потянул микрофон на себя.
— Торпедная, ответьте капитану. Скажите, эта влага конденсируется в виде тонкой пленки? Так, как раньше? Или заметны какие-то изменения?
— Так точно. Все почти точно так же, как раньше.
— Следите в оба глаза за этой переборкой.
Эмиль Жуков сказал:
— Раз уж мы теперь знаем, каков слой льда над нами, стоит, быть может, поднять лодку. Ну, пусть глубина будет сто восемьдесят метров. Мы тогда окажемся прямо на уровне края чаши. Я имею в виду выемку в днище айсберга.
Горов покачал головой.
— Теперь нам достаточно тревожиться лишь об этой запотевшей переборке. Больше никаких причин для беспокойства у нас нет. А если мы поднимемся на полсотни метров повыше, то, вполне возможно, положение с переборкой в торпедном отсеке не поправится, но появятся и другие заботы. Надо будет бояться, как бы айсберг не задрейфовал еще в какое-нибудь иное течение. Да и это, в котором мы сейчас, может свернуть куда-нибудь.
Горов понимал тревогу своего первого помощника, но не мог с ним согласиться. Если они, желая понизить чудовищное давление на обшивку своего судна, поднимутся метров на тридцать, то «Погодин», в сущности, окажется внутри чаши в теле айсберга, уподобившись не родившемуся еще младенцу в чреве матери. Все бы ничего, но вдруг айсбергу вздумается ускорить или замедлить движение, а команда подлодки не сумеет уследить за переменчивым настроением ледовой горы, что тогда? Если вдруг скорости лодки и горы станут неодинаковы, а подводники заметят это слишком поздно, то произойдет столкновение. Или лодка врежется носом в лед, начинающийся за пределами чаши, или напорется на него кормой.
— Курс прежний. Так держать! — распорядился Горов.
* * *
Тетрадка обладала какой-то колдовской властью, так что Гунвальд испугался. То, что предстало глазам шведа, потрясало, вызывало отвращение, он прямо-таки заболел, но не мог заставить себя отложить тетрадку в сторону. Нет, он листал все дальше и дальше, пожирая страницу за страницей, вот и еще одна, и еще, и опять. У него было такое чувство, что он — как бы дикий зверь, набредший на полусъеденную хищником плоть и вывалившиеся кишки своего собрата. Он обнюхивал останки с ревностным пылом, со страхом, но не настолько сильным, чтобы преодолеть любопытство, стыдясь того, что делает, но не имея сил стряхнуть с себя гибельные и смертоносные, но немыслимо притягательные чары, источаемые той ужасающей участью, которая может постичь собрата, товарища, да и тебя самого — любого из принадлежащих к твоему роду.
В каком-то смысле эту тетрадку можно было бы счесть своего рода медицинским журналом или этаким дневником, регистрирующим становление и укрепление помешательства: эта летопись из недели в неделю старательно регистрировала перемены в душе, странствующей из краев здравомыслия в страны безумия — пусть, надо думать, сам владелец этой хроники и не имел в виду ничего подобного, поступая так, как он поступал. Самому владельцу дневника, человеку, несомненно, если не сумасшедшему, то сходящему с ума, его предприятие представлялось, видимо, чем-то наподобие исследовательского проекта, научной экспедиции или сбора данных из наличных источников, в том числе доступных широкой общественности. Все эти данные, которые собирал безумный летописец, касались воображаемого заговора против Соединенных Штатов и против демократии вообще, где бы она, эта демократия, ни пыталась утвердиться. Вырезки из газет и журналов располагались в хронологическом порядке, с указанием даты публикации, и старательно крепились к страницам тетрадки целлофановой лентой. На полях каждой страницы хроникер иногда оставлял свои комментарии.
