— В смысле?
— Был какой-то неудачник, но уже нет. А кольцо носит, чтобы никто не догадался. Даже интересно зачем. У нее какая-то своя логика, мне недоступная.
Сержио хохочет и говорит что-то о женских заморочках.
Я сглатываю комок, с силой зажмуриваю глаза и сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Очень больно. Очень. Везде. Знал! Все это время знал. И не сказал ни слова. Ему удобен был не Клинт, а даже фантом Клинта, вынуждающий меня держать дистанцию. Не факт моего будущего замужества, а просто скорый отъезд, возможность тихо избавиться. Конечно, при таком отношении нет смысла контролировать глубину пропасти, в которую я упаду, но есть толк от того, чтобы знать, где собственное дно. Не позволять мне, к примеру, думать, что я имею над ним настоящую власть, да хоть бы и в постели. И самому не позволять падать контролю. Пока он может сдержать стон удовольствия, дарованного одной конкретной женщиной, — все в порядке. Ему не плохо со мной, нет. Просто так проявляется его зона безопасности. Нет зависимости — нет обещаний.
— Как наиграешься с ней, оставь мне номерок. Интересная и хорошенькая.
«Ты красивая. И занятная. А еще уедешь отсюда и выйдешь замуж, не выедая мне мозг чайной ложкой».
То, как точно Сержио повторяет Райана, становится для меня шоком. А точно ли эти двое такие разные? Не знаю. Меня с самого первого взгляда сбило с ног привлекательностью Эперхарта, но не ослепила ли меня она? Что там внутри на самом деле? Уж не аналог Сержио? Ирония! Достаточно было выставить наши хлипенькие, не выдерживающие никакой критики отношения на какое-никакое обозрение, чтобы открылись глаза. Он меня не просто не любит и не уважает — вообще ни в грош не ставит.
— Чертовски хорошенькая, — поправляет его Эперхарт.
И, судя по последним его словам, за все то время, что мы были вместе и я тихонько строила себе воздушные замки, для него ничего не изменилось. Вообще. Ничего. Не изменилось.
Я поднимаюсь на свой собственный этаж и несколько раз тычу карточкой в терминал. С силой ударяю в дверь ладонью. Запястье начинает саднить, а по щекам бегут слезы. Почему я не могу попасть в собственный номер?! Что за абсурд? Даже дверь против меня!
Это не та карточка. Люксовая же.
Запоздалое понимание того, какая я дура, как ни странно, накрывает облегчением. Дверь не виновата. Но запястье я повредила — молодец.
В свой номер я вваливаюсь с облегчением и начинаю рыться в сумке. На месте. Взяла! Подхватываю чемодан, счастливая, что не успела его разобрать, и направляюсь снова в номер Эперхарта.
Там я наклоняюсь над столом и, ругая себя за то, что не догадалась это сделать у себя, и опасливо косясь на дверь, заполняю чек суммой на пятьдесят тысяч долларов. На обратной стороне пишу:
«Я нарушила пункт о молчании и все рассказала Клинту. Счастливого тебе одиночества, Райан».
От Ванкувера до Сиэтла четыре с половиной часа на поезде. Рукой подать. Я думала, что потрачу это время на попытки принять меняющуюся жизнь, но вместо этого сажусь в поезд и отключаюсь. Я почти без вещей и радуюсь только одному: что запасной ключ от маминой квартиры остался у соседки. За оставленным на острове я не вернусь. Жалко мне только дорогие наушники, в которых я привыкла слушать иностранную речь, — подарок, кстати, Клинта, — и камушек с «фазенды» Эперхарта.
У меня ничего от него не осталось, кроме переписки. Вообще ничего. Ни единой мелочи. Почему я раньше не подумала, что именно это является признаком несерьезности отношений? Человек, для которого ты что-то значишь, должен хотеть оставить в твоей жизни след, пусть даже и в виде какой-никакой побрякушки. А у меня… да если вырезка из газеты с его упоминанием будет, и то успех.
Боже, я в Сиэтле, и где-то здесь Клинт, с которым есть вероятность пересечься. Представляю, как он будет счастлив видеть, чем закончился мой роман. А впрочем, как я совсем недавно выяснила, если людям до тебя становится дело только после твоей неудачи, то на этих людей не надо обращать внимания. Клинту больше нет дела до моих успехов — только до поражений. Значит, и мне тоже до него дела больше быть не должно. Внимания заслуживают только доброжелатели.
Я запрокидываю голову к знакомому дождливому небу и смеюсь в голос, обхватывая ее руками.
Ну и где же вы, мои доброжелатели? У меня теперь вообще никого не осталось.
* * *
Мамина квартира в том же растрепанном состоянии, что я ее оставила четыре с половиной месяца назад. Только теперь очень пыльная. Я тяжело бросаю чемодан прямо на пол и иду к шкафу. Сюда я перевезла вещи из квартирки, которую раньше арендовала. Надо хоть понять, что у меня теперь есть, а что придется покупать. Благодаря деньгам, заработанным в «Айслексе», у меня на счете есть небольшая сумма, но экономить в последние месяцы я не пыталась, и теперь об этом приходится пожалеть.
А вот поставленной цели я добилась. Боль утраты ожидаемо притупилась, и больше на кровати не мерещится мамин фантом, а чашка с отколовшейся ручкой не напоминает о том, как Ванесса Хадсон ее по слабости выронила. И запах затяжной болезни немного выветрился. Она не хотела доживать свои дни в больнице. Мама была свободолюбивой.
Я беру в руки ее фотографию и грустно улыбаюсь. Как ни странно, после ее смерти я начала лучше понимать, как и чем она жила и почему выбрала своей судьбой одиночество. Люди привыкли заботиться только о себе, предавать, использовать и при этом взваливать ответственность за свои поступки на других. Клинт, Эннис, Сибил, Коннор… Рядом с такими людьми не место тем, кто поступает по совести. Но я так и не поняла, к какой категории относится Райан Эперхарт.
Пальцы с силой сжимаются вокруг рамки. Райан Эперхарт. Отставив бесценное мамино изображение, я разворачиваюсь к столу и сметаю с него все вещи без разбора, а потом захожусь в рыданиях. Оказывается, я тоже чуточку Сибил. Я знала, что так будет, но все-таки что я сделала с собой и своей жизнью?! Как теперь собраться обратно?
Райан Эперхарт. С пинка отлетает в стену чемодан. Мои вещи из шкафа разлетаются по комнате, сметенные вешалки врезаются в большое напольное зеркало — и поверхность трескается. Опомнившись, я подхожу к нему и касаюсь осколков пальцами. Там, где вместо одной Валери Хадсон теперь восемь. Разбитое зеркало — плохой знак в любой культуре.
От внезапного телефонного звонка, да еще в такой момент, я вздрагиваю всем телом. Втайне ожидаю увидеть на дисплее имя Райана. Но номер незнакомый. Посещает совершенно бредовая мысль, что это может быть Сержио, которому Эперхарт оставил-таки мой телефончик, но это ни в какие ворота. Нельзя быть таким жестоким!
Принимаю вызов.
— Валери Хадсон? Валери с распространенной фамилией? Это детектив Пабло Веласко. Смею настаивать на нашей с вами встрече.
— Боюсь, это невозможно, прокурор Веласко. Я нахожусь в Сиэтле.
— С сегодняшнего утра, мне все известно, мисс Хадсон. И так уж вышло, что я ехал за вами от самого Ванкувера. Когда и где мы можем встретиться?
