Еще ребенком Джереми рос необыкновенно молчаливым мальчиком, предпочитая компании друзей уединение. Тогда это объяснялось застенчивостью. С раннего возраста его совершенно не интересовали игрушки, что приписывалось его невероятному интеллекту и врожденной серьезности. И теперь все оставшиеся нетронутыми модели самолетов, игры, мячи и разнообразнейшие наборы "конструкторов" служили тревожным и убедительным свидетельством, что никакие "Тонка", "Маттель" и "Лайонел", вместе взятые, не могли соперничать по богатству красок и переживаний с его врожденной фантазией.
– Стоило его обнять, как он тут же весь как-то съеживался, – вспоминал Нейберн. – Когда он целовал тебя в ответ на твои ласки, его поцелуй неизменно повисал в воздухе, так и не добравшись до щеки.
– Многие дети не любят выставлять свои чувства напоказ, – настаивала Кари. Нагнувшись к бутылке вина, она достала ее из ведерка и наполнила бокал Нейберна. – Это действительно можно рассматривать как одно из проявлений его застенчивости. Застенчивость и стремление всегда оставаться в тени никогда не считались недостатками характера, а ты не мог расценивать их иначе.
– Но там не было никакого стремления оставаться в тени, – возразил он печально. – Это скорее было полное отсутствие чувств, ему было на все наплевать.
– Нельзя же все время так себя истязать, Джоунас.
– А что, если Марион и Стефани были не первыми?
– Они были первыми и единственными.
– А если нет?
– Подросток может быть убийцей, но у него недостанет ума постоянно выпутываться после совершения очередного убийства.
– А что, если он кого-нибудь убил после того, как сбежал из лечебницы?
– Не думаю. Похоже, он сам стал чьей-то жертвой.
– Уж кто-кто, а он меньше всего похож на жертву.
– Весьма вероятно, его и нет в живых.
– Он жив и на свободе. И все из-за меня.
Джоунас уставился на развернувшуюся перед ним панораму света. У его ног во всем своем мерцающем величии, во всей своей сверкающей красе, во всем своем ослепительном ужасе лежала цивилизация.
На подъезде к скоростному федеральному Сан-Диегскому шоссе "Интерстейт 405" Хатч коротко бросил:
– На юг. Он свернул на юг.
Линдзи быстро включила сигнал поворота и успела вырулить на плавно поднимавшийся к шоссе въезд.
Поначалу, когда удавалось хоть на мгновение оторвать взгляд от дороги, она то и дело посматривала на Хатча, ожидая, что он будет сообщать ей, что видит или какие получает сигналы от человека, которого они преследовали. Но спустя некоторое время, несмотря на то что бывали моменты, когда можно было расслабиться, она все равно неотрывно смотрела на дорогу, так как Хатч упорно молчал. Это его молчание она объясняла тем, что видел он либо слишком мало, либо его связь с убийцей была отрывочной и нерегулярной. Не настаивала она и на том, чтобы он постоянно держал ее в курсе событий, так как боялась, что, то и дело отвлекая его, вообще может нарушить эту странную связь – и тогда Регину им больше не видать.
Хатч не выпускал из рук распятие. Краем глаза Линдзи видела, как кончики пальцев его левой руки беспрестанно ощупывали контуры отлитой в металле статуэтки, распятой на отделанном под кизиловое дерево кресте. Взгляд его, казалось, был направлен внутрь себя, словно вокруг не было ни ночи, ни машины, в которой находился.
Линдзи чувствовала, что жизнь ее обрела такой же оттенок сюрреалистичности, как и ее картины. Сверхъестественное перемешалось в ней с сугубо земным. Композиционное единство составляли несоизмеримые понятия: распятие и пистолеты, таинственные видения и ручные фонарики.
В своих картинах она использовала сюрреалистическое, чтобы ярче оттенять основную мысль, дать направление интуиции восприятия. В реальной любое вторжение ирреального только еще больше сбивало с толку и запутывало.
Неожиданно Хатч вздрогнул и весь подался вперед, натянув до предела ремень безопасности, словно прямо перед мчащейся во весь опор машиной дорогу перебежало какое-то фантастическое и ужасное существо, хотя Линдзи прекрасно понимала, что он даже не замечает стелющегося перед ним шоссе. Затем он тяжело осел на сиденье.
– Он свернул на Ортегское шоссе. На восток. Всего в нескольких милях отсюда. Постарайся не пропустить выезд на Ортегское шоссе, затем езжай в восточном направлении.
Иногда свет фар идущих навстречу машин заставлял его щуриться, несмотря на почти сплошь черные стекла очков, защищавших его глаза.
Ведя машину, Вассаго то и дело поглядывал на сидевшую рядом с ним с повернутым к нему лицом девочку, все еще находившуюся без сознания. С уткнутым в грудь подбородком. Хотя голова ее была наклонена вниз и каштановые волосы полностью скрывали часть лица, можно было видеть ее губы, растянутые кляпом, очаровательный, вздернутый носик, одно наполовину прикрытое волосами веко и почти все второе – ах, какие чудные ресницы! – и часть гладкого лба. Его воображение рисовало ему дивные картины ее обезображенного тела, из которого он сотворит достойное подношение.
Она в полной мере отвечала его целям. Ее красота, опороченная больной ногой и обезображенной рукой, как нельзя рельефнее оттеняла символическое звучание ложного всемогущества Бога. Воистину, девочка была великолепной находкой для его коллекции.
Было, правда, немного обидно, что не удалось захватить и ее мать, но он надеялся вскорости исправить эту оплошность. И даже прикидывал в уме, стоит ли сегодня убивать девочку. Продержав ее живой несколько дней, он может за это время попытаться привезти сюда и Линдзи. А когда они будут вместе, поработать над ними и либо представить их трупы в виде иронической композиции микеланджеловской "Пиеты", плача Богоматери, либо, разорвав их на части, вновь соединить в живописнейшем и непристойнейшем коллаже.
Он ждал прилива нового вдохновения, новых образов, прежде чем решить, что делать дальше.
Съезжая с Ортегского шоссе и сворачивая на восток, Вассаго вспомнил, как Линдзи, сидевшая у рисовальной доски в своей студии, живо вызвала в его памяти образ матери, сидевшей за своим вязанием в тот день, когда он убил ее. Разделавшись с сестрой и матерью одним и тем же ножом и почти в одно и то же время, он в глубине души был уверен, что сумел проложить себе дорогу в Ад, настолько уверен, что решился на окончательный шаг и сам бросился на нож.
В одной частным образом изданной брошюре именно так был описан путь к проклятию. Озаглавленная "Скрытое", брошюра эта была написана в тюрьме осужденным за убийство неким Томасом Ничене, зарезавшим свою мать и брата и предпринявшим затем попытку самоубийства. Его тщательно спланированный исход в преисподнюю был расстроен группой врачей "скорой помощи", безмерно преданных своему делу, которым к тому же в этот день явно сопутствовала удача. Ничене был спасен от смерти, излечен, посажен в тюрьму, затем предстал перед судом, был осужден за убийство и приговорен к смерти. Играющее по правилам общество дало понять, что выбор смерти, даже своей собственной, находится вне компетенции отдельно взятого человека.
