– Ерунда.
– Но почему?
– Ну какой же я медиум?
– А что же это, по-твоему?
– Хорошо, пусть я медиум, но я бы не стал настаивать, что это положительный эффект.
Так как к этому времени дня уже мало кто завтракал, посетителей в ресторане было немного. За соседними столиками вообще никто не сидел. Они могли обсуждать свои дела, не опасаясь, что их подслушают, и тем не менее Хатч все время конфузливо оглядывался по сторонам.
Когда он был воскрешен из мертвых, репортеры газет и журналов, корреспонденты радио и телевидения буквально заполонили Центральную оранскую окружную больницу, а некоторые из них в течение длительного времени жили прямо на ступеньках их дома. Ведь из ныне здравствующих людей он дольше всего находился в состоянии клинической смерти, что уже само по себе, по их понятию, ставило его в один ряд с другими знаменитостями дня, или, как сказал бы Энди Уорол, сделало его достойным своих пятнадцати минут прижизненной славы, от которых никто не застрахован в одержимой звездной болезнью Америке. Хотя лично Хатч считал, что к славе своей не имеет никакого отношения. И не желал ее. Не он боролся за свою жизнь, и не он вырвал ее из когтей смерти; это за него сделали Линдзи, Нейберн и его команда реаниматоров. Он был обыкновенным человеком, высоко ценившим спокойно-уравновешенное уважение к себе нескольких известных антикваров, имевших с ним дело. Ему было бы достаточно и того уважения, которое питала к нему Линдзи как к хорошему мужу, и для него это было высшим проявлением славы. Он наотрез отказывался давать интервью и делал это настолько последовательно, что в конце концов убедил репортеров оставить его в покое и заняться поисками другой сенсации – появлением на свет двухголовой козы, к примеру, или еще чего-нибудь в этом роде, – способной заполнить газетную полосу или минуту в эфире в промежутке между рекламными роликами о преимуществах дезодорантов.
Если теперь вдруг станет известно, что из страны мертвых Хатч вернулся наделенный странной способностью проникать в душу убийцы-психопата, толпы любопытных снова станут осаждать его дом. От этой мысли ему делалось не по себе. Он предпочел бы этому нашествие пчел-убийц или даже стенания последователей Харе Кришны с их протянутыми к вам кружками для пожертвований и подернутыми дымкой трансцендентальности глазами.
– Но если это не психическое явление, – стояла на своем Линдзи, – то что же это по-твоему?
– Не знаю.
– Это не ответ.
– Это может пройти, исчезнуть, никогда не повториться. В конце концов, не исключена и чистая случайность.
– Ты сам в это не веришь.
– Но… мне бы хотелось, чтобы это было именно так.
– Нам придется все же заняться этим.
– Зачем?
– Чтобы попытаться хотя бы понять, что происходит.
– Зачем?
– Не "зачемкай", как пятилетний ребенок.
– А что я еще могу сказать?
– Да пойми же ты наконец. Погибла девушка. Может быть, не она одна. И, скорее всего, не она последняя.
Он прислонил вилку к тарелке с недоеденной порцией и запил мясо по-домашнему глотком апельсинового сока.
– Ладно, хорошо, это действительно похоже на какое-то психическое озарение, именно такое, как показывают в фильмах. Но в моем случае все гораздо хуже. От него меня мороз по коже дерет, и мурашки по телу бегают.
Хатч закрыл глаза, чтобы найти подходящее сравнение тому, что пытался объяснить. Найдя его, открыл глаза и снова оглянулся по сторонам, проверяя, не подсел ли кто за это время за соседние столики.
С сожалением поглядел в свою тарелку. Яйца вот-вот остынут. Печально вздохнул.
– Ты, наверное, слышала, – сказал он, – рассказы о близнецах, которых при рождении разлучили и отдали в две совершенно разные семьи на воспитание, но которые прожили тем не менее поразительно сходные жизни.
– Слышала, конечно. Ну и что это доказывает?
– Воспитанные совершенно по-разному, в разном окружении, они избирают сходные карьеры, получают одинаковые доходы, женятся на женщинах, очень похожих одна на другую, даже детям своим дают похожие имена. Уму непостижимо! И, даже если не знают, что они близнецы, так как каждому из них внушили, что он единственный ребенок в семье, они все равно чувствуют друг друга за тысячи миль, хотя толком и сами не осознают, что или кого они чувствуют. Между ними существует какая-то связь, которую никто не может объяснить, даже ученые-генетики.
Хатч замолчал, взял в руку вилку. Ему хотелось есть, а не говорить. Когда ешь, чувствуешь себя в большей безопасности. Но Линдзи хотела знать, что он имеет в виду, и потребовала, чтобы он довел свою мысль до конца. На тарелке сиротливо стыли яйца – стимуляторы его жизненного тонуса. Он вновь отложил вилку в сторону.
– Иногда, – продолжил Хатч, – во сне я смотрю на мир глазами этого подонка, а теперь все чаще я даже начинаю чувствовать его наяву, и это очень похоже на то, что показывают в фильмах ужасов. Но, кроме всего этого, я ощущаю… какую-то сверхъестественную связь, которую никак не могу тебе объяснить или описать, как бы ты ни терзала меня.
– Надеюсь, ты не станешь утверждать, что он – твой брат-близнец или что-то в этом роде?
– Нет, конечно. К тому же он намного моложе меня, лет на двадцать. И мы с ним явно не одной крови. И тем не менее какая-то таинственная связь между нами существует, как у братьев-близнецов, какая-то глубокая нерушимая связь.
– Ну хоть примерно, что это за связь?
– Понятия не имею. Я и сам бы хотел знать ответ на твой вопрос. – Он замолчал. Затем решил быть до конца откровенным. – А может быть, и не хотел бы.
Позже, когда официантка убрала со стола пустые тарелки и принесла им крепкий черный кофе, Хатч сказал:
– Если ты думаешь, что я могу пойти в полицию и предложить им свои услуги, ты ошибаешься.
– Но существует же понятие долга…
– А что, собственно, я могу им предложить? Что мне известно?
Она подула на кофе.
– Ты знаешь, например, что он ехал на "понтиаке".
– Но я не уверен, принадлежит ли он ему.
– А чей же он тогда, по-твоему?
– Он мог его угнать.
– Но ведь ты еще что-то чувствовал?
– Да, конечно. Но я даже не знаю, как он выглядит, как его зовут, где он живет, вообще ничего, что могло бы оказаться полезным для полиции.
– Ну а если вдруг ты каким-то образом узнаешь все это? Что, если ты узнаешь что-то, что может помочь полиции напасть на его след?
– Тогда я позвоню им и сообщу о том, что знаю, анонимно.
– Но, если ты сделаешь то же самое лично, они скорее поверят тебе.
Вторжение этого незнакомца-психопата в жизнь Хатча оскорбляло его чувства. Это незаслуженное оскорбление вызывало в нем ответное чувство протеста, а этого он боялся больше, чем необычности всего происходящего с ним, и даже возможной травмы головного мозга, вместе взятых. Он содрогался от ужаса при мысли, что будет доведен до отчаяния и в нем проснется дикий нрав его покойного отца, только и выжидающий удобного случая, чтобы вырваться наружу.
