Но к последнему уроку в этот вторник учеба ей уже осточертела, и, если сестра Мэри Маргарет заставит ее что-нибудь сказать по-французски, она точно перепутает слово "колокол" со словом "клоака", как уже сделала однажды, к неописуемой радости всех остальных учеников и к своему великому стыду. (Господа, Ты помнишь, конечно, что в виде наказания за этот промах, я заставила себя прочитать подряд все молитвы, чтобы доказать Тебе, что все это произошло по чистой случайности.) Когда прозвенел долгожданный звонок, она первой вскочила со своего места и первой стремглав выбежала из класса, хотя большинство детей школы св. Фомы не были приютскими и инвалидами.
На бегу к своему шкафчику и от шкафчика к центральному выходу она все время боялась, что мистер Харрисон не приедет, как обещал, на своей машине забрать ее из школы. Она представляла себе, что стоит на тротуаре, пытаясь найти его машину, а вокруг нее стайками проносятся другие дети, и постепенно толпа их редеет, и она остается одна-одинешенька, а машины все нет, а она ждет, а солнце уже садится и всходит луна, и часы на ее руке показывают полночь, а утром, когда другие дети снова придут в школу, она тоже пойдет с ними и никому не скажет, что Харрисонам она больше не нужна.
Он был на месте. В красной машине. В цепочке машин других родителей, приехавших за своими детьми.
Когда она приблизилась, он наклонился на сиденье в ее сторону и отворил дверь.
Едва она уселась рядом с ним, положив на колени ранец, он спросил:
– Устала?
– Ага, – буркнула Регина, смешавшись, хотя в чем-чем, а в стеснительности раньше ее нельзя было упрекнуть. Но ей никак не давалась эта семейная непринужденность общения. Ей казалось, она никогда не сможет к этому привыкнуть.
– Что, монашки доняли?
– Ага.
– Эти могут.
– Могут.
– Никакого тебе сочувствия.
– Никакого, – подтвердила она, удивляясь самой себе и не представляя, сможет ли она когда-нибудь говорить более распространенными предложениями.
Отъезжая от обочины, он с серьезным видом заявил:
– Могу поспорить, что, окажись какая-нибудь завалящая монахиня один на один на ринге с любым чемпионом мира по боксу в тяжелом весе – да будь это хоть сам Мохаммед Али, – она бы его уделала в первом же раунде.
Регина прыснула.
– Правда-правда, – сказал он. – Только супермену по плечу настоящая, закаленная монахиня. Бейсболист? Тьфу! Да любая монахиня полы будет мыть бейсболистом или сможет сварить суп из целой команды черепашек-ниндзя.
– Они это делают для нашей же пользы, – степенно возразила Регина, и, хотя это было целое предложение, прозвучало оно довольно пошло. Лучше вообще молчать; никак не могла она привыкнуть к отношениям типа "папочка-деточка".
– Кто, монахини? – спросил он. – Естественно, они делают это для вашей же пользы. Не делай они этого, они не были бы монахинями. А могли бы запросто пойти служить боевиками мафии или заделаться международными террористами, а то и конгрессменами Соединенных Штатов.
Он не спешил домой, как занятой человек, которого ждет масса дел, а ехал медленно, словно это была увеселительная прогулка. Они еще слишком плохо знали друг друга, чтобы Регина могла сказать, была ли это обычная его манера езды, но все же ей показалось, что он нарочно тянет время и едет намного медленнее, чем обычно: чтобы подольше побыть наедине с ней. Это было здорово. У нее даже чуть запершило в горле и на глаза навернулись слезы. Но, Боже мой! Куча коровьих лепешек и то могла бы лучше поддерживать разговор, чем она, а теперь не хватает только разреветься: ничего себе, хорошенькое начало для дружбы. Наверняка каждый приемный родитель только и мечтает, чтобы удочерить эмоционально неуравновешенную девчонку, да еще к тому же калеку… Как, вы разве не знаете? Теперь это ужасно модно. Н-да, если она и вправду разревется, тотчас откроются предательские шлюзы, и слезы хлынут рекой, и это наверняка сделает ее еще более неотразимой. Вот тогда наконец мистер Харрисон поймет, какую совершил ошибку, и рванет домой на такой скорости, что за милю от дома ему придется буквально встать на педаль тормоза обеими ногами, чтобы успеть остановить машину, пока она вдребезги не разнесла весь гараж. (Бог, миленький, пожалуйста, помоги мне. Заметь, я сказала "коровьи лепешки", а не "говно", и уже поэтому заслуживаю милосердия.)
Они болтали о том о сем. Вернее, болтал он, а она мычала в ответ что-то невразумительное, словно была не человеком, а каким-то странным человекообразным существом, которое перевозили из одного зоопарка в другой. Но вскоре, к своему удивлению, Регина обнаружила, что говорит полными предложениями, что происходит это уже на протяжении нескольких миль и что чувствует она себя при этом совершенно непринужденно.
Он спросил ее, кем бы она хотела стать, когда вырастет, и она чуть не прожужжала ему все уши, объясняя, что есть люди, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что пишут книги, которые ей нравятся, и что она сама в течение последних двух лет уже написала несколько рассказов. Не очень удачных, честно призналась Регина, но с годами она обязательно научится писать лучше. Для своих десяти лет она очень талантлива, гораздо взрослее, чем кажется, но говорить о выборе профессии ей все равно еще рано, не раньше, чем ей исполнится восемнадцать, может быть, шестнадцать, если повезет. Когда там мистер Кристофер Пайк начал печататься? В семнадцать? В восемнадцать? А может, ему стукнуло и все двадцать, но уж точно не старше, вот и она будет стремиться к тому, чтобы ко времени, когда ей исполнится двадцать, стать вторым Кристофером Пайком. У нее есть специальный блокнот, куда она записывает разные рассказы. Многие из них очень даже ничего, если не обращать внимания на отдельные смехотворные детские сюжеты, типа истории о разумной свинье, прилетевшей из космоса, которым она буквально бредила некоторое время, пока не сообразила, что он безнадежно глупый. Когда они уже ехали по подъездной аллее к дому в Лагуна-Нигуэль, она все еще говорила, и, казалось, мистер Харрисон с удовольствием слушает ее.
У Регины мелькнула мысль, что, пожалуй, она сможет все же привыкнуть к странной роли равноправного члена семьи.
Вассаго снился пожар. Щелчок открываемой крышки зажигалки. Сухой скребущий звук колесика о кремень. Искра. Легкое летнее платьице девочки полыхнуло как факел. "Дом привидений" весь в огне. Крики ужаса, когда призрачная его темнота мгновенно растворяется в оранжевых бликах пламени. В пещере "Сороконожки" лежит мертвый Тод Леддербекк, а теперь едкая удушливая смерть сеет гибель и ужас в павильоне, наполненном пластиковыми скелетами и резиновыми вурдалаками.
Ему и раньше снился этот сон, бесконечное число раз с того памятного дня рождения Тода. И всегда он радовался ему, как одному из самых прекрасных, самых фантасмагорических своих видений.
Но на этот раз в пламени то и дело мелькали лица и видения. Опять красная машина. Сосредоточенная красивая девочка с копной рыжевато-каштановых волос и огромными серыми глазами, по-взрослому глядящими с ее детского личика. Маленькая, странно изогнутая детская ладошка, на которой недостает двух пальцев. И имя, которое он уже однажды слышал, эхом отскакивающее от языков пламени и быстро тающего мрака "Дома привидений". Регина… Регина… Регина…
