10 декабря 2013 года милиция снова попыталась изгнать протестующих с Майдана. Снова бросили клич, и представители всех слоев общества встали перед омоновскими дубинками. Молодая женщина-предприниматель вспоминала, что ее друзья “брились и переодевались в чистое на тот случай, если этой ночью они погибнут”. Историк литературы отправилась на Майдан с пожилой парой, издателем и врачом: “Мои друзья – это инвалид, которому сильно за шестьдесят, и его жена, ей примерно столько же. Рядом с ними я выглядела молодой, сильной и здоровой (мне 53 года, я женщина, и, конечно, в моем возрасте трудно рассчитывать на победу в драке с вооруженными мужчинами). Мои друзья – евреи, я – гражданка Польши, и мы пошли туда вместе, как украинские патриоты, убежденные, что наша жизнь не будет иметь никакого смысла, если протест подавят. Мы добрались до Майдана, но не без затруднений. Моя подруга Лена, врач, добрейший на свете человек, всего полтора метра ростом – и мне пришлось оттаскивать ее от беркутовцев, поскольку я знала, что она скажет им все, что думает и о них, и обо всем этом”. 10 декабря милиция не смогла рассеять толпу.
16 января 2014 года Янукович объявил манифестантов преступниками и узаконил милицейское насилие. В парламент внесли пакет законопроектов, названных протестующими “законами о диктатуре”. Эти меры сильно ограничивали свободу выражения и свободу собраний, был запрещен нечетко определенный законодателями “экстремизм”, а от негосударственных организаций, получавших деньги из-за границы, потребовали зарегистрироваться в качестве “иностранных агентов”. Законопроекты (копировавшие российские нормы) внесли депутаты, имевшие тесные связи с Россией. Не было ни публичных слушаний, ни парламентских дебатов, ни даже вотирования: вместо обычного электронного голосования депутаты поднимали руки, и поднятых рук оказалось отнюдь не большинство. Тем не менее законы вступили в силу, и манифестанты поняли, что в случае задержания их ждет уголовное наказание.
Шесть дней спустя двоих протестующих застрелили. Американцу или россиянину трудно понять, какой шок вызвали у украинцев эти смерти: уровень насилия в американском и российском обществе гораздо выше. (Месяц спустя снайперы застрелили еще больше людей, а еще через пять недель началось российское вторжение, и сейчас почти невозможно вспомнить, с чего началось кровопролитие.) Общество сочло многие действия власти вопиющим нарушением приличий. В последнюю неделю января в Киев со всей страны стали съезжаться граждане, прежде не поддерживавшие Майдан. Поскольку люди полагали, что руки Януковича теперь в крови, его пребывание у власти перестало устраивать многих украинцев.
Протестующие увидели опасность для политической системы страны. Манифестации в поддержку европейского курса были попыткой защитить хрупкие достижения Украины. К февралю Майдан насмерть встал против Евразии. Прежде мало кто из украинцев задумывался о российской “политике вечности”. И то, что им теперь предложили – насилие во имя жизни без будущего и мечты о том, что могло бы произойти, – им не понравилось.
В начале февраля Янукович все еще занимал пост президента. И у Вашингтона, и у Москвы имелись соображения о том, как его сохранить. Из телефонного разговора (перехваченного, скорее всего, российскими спецслужбами; запись была опубликована 4 февраля) помощника госсекретаря США с американским послом в Киеве стало ясно, что американцы поддерживают формирование нового правительства во главе с Януковичем. Это предложение шло вразрез с требованиями Майдана и на тот момент не имело уже отношения к реальности. Правление Януковича закончилось, по крайней мере в умах людей, оставшихся на Майдане после убийств 22 января и готовых рисковать собственной жизнью. Опрос показал, что лишь 1 % протестующих одобряет политический компромисс, при котором Янукович сохранит свой пост. 18 февраля начались парламентские дискуссии: еще оставалась надежда на достижение некоей договоренности. Однако кровопролитие, случившееся на следующий день, сделало сохранение режима куда менее вероятным.
История Майдана, которую с ноября 2013 по февраль 2014 года творили более 1 млн человек, мерзнувших на улице, – это не простая хронология неудачных попыток милиции разогнать манифестантов. Кровопролитие было для протестующих чем-то совершенно немыслимым, но лишь оно заставило американцев и европейцев обратить внимание на происходящее. Пролитая кровь послужила Москве поводом для отправки на Украину армии, из-за чего крови было пролито еще больше. Риторика следовала траектории пуль.
Люди на Майдане считали, что защищают то, что им все еще казалось возможным: достойное будущее своей страны. Насилие было для них неприемлемым. Да, оно вспыхивало на несколько минут или часов. Но люди пришли на Майдан не на несколько часов: они оставались там днями, неделями, месяцами. Их стойкость породила новое ощущение времени и новые формы политики. Те, кто оставался на Майдане, сумели это сделать лишь потому, что нашли новые способы самоорганизации.
Протестующие пользовались четырьмя формами политики: у них было гражданское общество, реципрокный обмен (экономика дара), стихийное государство всеобщего благосостояния и “дружба Майдана”. Киев – двуязычный город: явление необычное для Европы и небывалое – для России и США. Европейцы, россияне и американцы почти не задумывались о том, что бытовое двуязычие может указывать на политическую зрелость общества, и попросту делили Украину на “этнических украинцев” и “этнических русских”. Это примерно то же самое, что сказать, будто “этнические американцы” непременно голосуют за республиканцев. Такова суть политики, определяющей людей по этнической принадлежности и навязывающей им печальную “вечность” вместо перспективы. На Украине же язык – это гамма, а не граница. А если это граница, то она проходит внутри человека, а не отделяет его от других.
Собравшиеся на Майдане украинские граждане, как и в обыденной жизни, переходили с украинского языка на русский и обратно тогда, когда считали это нужным. Революцию начал журналист, по-русски объяснявший, где надо поставить камеру, и говоривший перед ней по-украински. Его знаменитая запись в Фейсбуке – “Лайки не считаются” – была сделана по-русски. На Майдане нелепо было спрашивать, кто на каком языке говорит. Манифестант Иван Суренко вспоминал (по-русски): “Толпа на Майдане проявляла терпимость в языковом вопросе. Я ни разу не слышал споров на эту тему”. На Майдане 59 % опрошенных сообщили социологам, что они говорят по-украински, 16 % – по-русски, а 25 % – по-русски и по-украински. Со сцены на Майдане выступали по-украински, поскольку украинский есть язык политики. Но затем оратор возвращался в толпу и разговаривал с друзьями по-русски. Такой была обыденность новой общности.
Политика этой общности фокусировалась на верховенстве права. У манифестантов имелась, во-первых, надежда на то, что соглашение об ассоциации с Европейским Союзом ослабит коррупцию, а во-вторых, решимость уберечь верховенство права от исчезновения под напором государственного насилия. В ходе социологических опросов протестующие наиболее часто определяли своей главной целью отстаивание верховенства права. Философия была простой: гражданскому обществу требуется государство, чтобы вести страну в Европу, а государство нуждается в Европе, чтобы избавиться от коррупции. Когда началось насилие, эта теория воплотилась в поэтические формы. Философ Владимир Ермоленко написал: “ [Европа – это] также свет в конце туннеля. Когда нуждаются в таком свете? Только тогда, когда вокруг темно”.
