Я погружаюсь в российскую, украинскую, европейскую и американскую историю, если это нужно для того, чтобы разъяснить насущные политические проблемы и развеять некоторые окружающие их мифы. Я опираюсь на первоисточники в разных странах и ищу закономерности и принципы, способные помочь в осмыслении современности. Языки первоисточников – русский, украинский, польский, немецкий, французский, английский – стали не только инструментами исследования, но и данными опыта. За годы работы над книгой я изучил материалы российских, украинских, европейских и американских СМИ, посетил многие места, о которых идет речь, и в ряде случаев могу сравнить изложение событий с собственным опытом и опытом тех, с кем я лично знаком. В каждой главе я заостряю внимание на определенном событии и годе: возрождении тоталитарного дискурса (2011), крахе демократической политики в России (2012), российской агрессии против Европейского Союза (2013), революции на Украине и последовавшем российском вторжении (2014), распространении политической фикции в России, Европе и Америке (2015), избрании Дональда Трампа президентом США (2016).
Сторонники “политики предопределенности”, настаивающие, будто политические основы неизменны, сеют неуверенность в том, каковы в действительности эти основы. Если мы считаем будущее естественным порождением хорошего политического строя, то нет и нужды знать, каков этот строй, чем именно хорош, почему он устойчив и как его можно усовершенствовать. История может и должна быть осмыслена с политических позиций – в том смысле, что она открывает пространство между “предопределенностью” и “вечностью”, удерживая нас от дрейфа от одной к другой и помогая понять, когда именно мы способны изменить положение.
Когда мы расстаемся с “предопределенностью” и сталкиваемся с “вечностью”, знание о распаде может послужить нам руководством по ремонту. Размывание основ покажет, что сохраняет устойчивость, что можно укрепить или перестроить, что должно быть переосмыслено. Поскольку понимание облекает силой, в названиях глав я предложил варианты: индивидуализм или тоталитаризм, сменяемость власти или крах, интеграция или империя, обновление или вечность, истина или ложь, равенство или олигархия. Таким образом, индивидуализм, прочность, кооперация, стремление к новому, честность и справедливость выступают политическими добродетелями. Эти качества – не только трюизмы или предпочтения, но и (подобно материальным силам) исторические факты. Добродетели неотделимы от институтов, которые они вдохновляют и питают.
Институт должен прививать определенные этические представления. В то же время сам институт зависит от таких представлений. Чтобы институты процветали, они нуждаются в добродетелях. Для культивирования добродетелей нужны институты. Этический вопрос – что есть добро и зло в общественной жизни – невозможно отделить от исторического исследования ее устройства. “Политика предопределенности” и “политика вечности” изображают добродетели ненужными и даже смешными. “Предопределенность” настаивает, что добро существует и распространяется понятным и предсказуемым образом, а “вечность” уверяет нас, что зло – всегда нечто внешнее по отношению к нам, что мы – всегда невинные его жертвы.
Если мы хотим получить более полное представление о добре и зле, нам придется реанимировать историю.
Глава 1. 2011 год: индивидуализм или тоталитаризм?
Ведь закон хранит страну, а беззаконие губит.
“Сага о Ньяле”, около 1280 года
[1] Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении.
Идея “политики предопределенности” в том, что идей нет. Те, кто находится под влиянием “политики предопределенности”, отрицают, что идеи важны, и это лишь доказывает, что они во власти могущественной идеи. На флаге “политики предопределенности” написано: альтернатив не существует. А согласиться с этим – значит отвергнуть личную ответственность за способность видеть историю и творить перемены. Жизнь превращается в неосознаваемый путь к заранее выбранному и оплаченному месту на кладбище.
“Вечность” восстает из “предопределенности”, как дух из склепа. Капиталистический вариант “политики предопределенности” (рыночная экономика – это заменитель политики) порождает экономическое неравенство, подрывающее веру в прогресс. Когда социальные лифты застревают, “предопределенность” сменяется “вечностью”, а демократия уступает место олигархии. Олигарх рассказывает небылицы о беспорочном прошлом (может быть, вооружившись фашистскими идеями) и предлагает фиктивную защиту действительно страдающим людям. Вера в то, что техника и технология служат делу освобождения, облегчает ему исполнение этой роли. По мере того, как сосредоточенность уступает место рассеянности, будущее растворяется в печали касательно настоящего, а “вечность” превращается в обыденность. Олигарх из вымышленного мира переходит в настоящую политику и правит, прикрываясь мифом и провоцируя кризис. В 2010-х годах один из таких людей, Владимир Путин, помог другому – Дональду Трампу – пройти путь от фикции до реальной власти.
Россия первой пришла к “политике вечности”, и, экспортируя ее за рубеж, российские лидеры защищают себя и оберегают свое богатство. Олигарх-аншеф Владимир Путин выбрал себе в учителя философа-фашиста Ивана Ильина. Чеслав Милош в 1953 году писал, что “лишь в середине XX века жители многих европейских стран пришли – как правило, через страдание – к пониманию, что сложные, трудные философские книги прямо влияют на их судьбу”. Иван Ильин – автор некоторых из имеющих теперь большой вес философских книг. Воскрешение в 1990–2000-х годах российскими властями умершего в 1954 году Ильина вернуло в оборот его книги. Именно в то время фашизм, взятый на вооружение олигархами, помог лидерам страны совершить поворот от “предопределенности” к “вечности”.
Современный Ильину фашизм 1920–30-х годов обладал тремя характерными признаками. Он превозносил волю и насилие над разумом и правом, он утверждал мистическую связь вождя со своим народом и усматривал в глобализации не комплекс проблем, а заговор. Возрожденный в виде “политики вечности” фашизм теперь, в условиях неравенства, выступает катализатором перехода олигархов от общественной дискуссии к политической фикции, от конструктивного голосования – к имитации демократического процесса, от верховенства права – к персоналистскому режиму.
История никогда не заканчивается, и альтернативы имеются всегда. Ильин – одна из таких альтернатив. Но он – не единственный заметный мыслитель-фашист, воскрешенный нашими современниками. Он проводник на темном пути к несвободе, ведущем от “предопределенности” к “вечности”. Ознакомившись с идеями Ильина и оценив масштаб его влияния, мы сможем окинуть взглядом дорогу, рассмотреть фонари и съезды с нее. Это и означает мыслить исторически: задаться вопросом, какое значение для настоящего могут иметь идеи минувших эпох; сопоставить этап глобализации, современником которого был Ильин, с нынешним этапом; усвоить, что и сейчас, и в прошлом возможны варианты – причем их больше двух. Покров “предопределенности” естественным образом сменяется пеленой “вечности”, но прежде чем эта пелена накроет нас, мы должны найти альтернативы. Выбирая “вечность”, мы жертвуем индивидуальностью и более не видим вариантов. “Вечность” – идея, подразумевающая, что идей нет.
