Глядя в зеркало, Дасти видел не свое отражение, а воспроизведение странных событий, происходивших в комнате Скита в клинике «Новая жизнь».
Затем его память вернулась еще дальше, во вчерашнее утро, на крышу дома Соренсона.
Скит утверждал, что видел Другую Сторону. Ангел смерти показал ему, что ожидает за пределами этого мира, и Малышу понравилось то, что он увидел. Потом ангел проинструктировал его спрыгнуть. Скит именно так и сказал: «Проинструктировал».
Ледяное глиссандо вновь прокатилось по позвоночному столбу Дасти. Еще одна из китайских коробок была открыта, и в нее оказалась вложена другая коробка. Каждая коробка меньше предыдущей. Возможно, не так уж много слоев головоломки оставалось снять. Он почти физически слышал шуршание скорпиона: звук отвратительной правды, дожидающейся, когда будет поднята последняя крышка для того, чтобы ужалить.
ГЛАВА 39
Мягкий шорох прибоя, густая пелена тумана скрывали его возвращение.
Роса на серых ступенях. По второй ползет улитка. Ее панцирь чуть слышно хрустит под башмаком.
Всходя по лестнице, доктор шептал в свой сотовый телефон:
— Зимний шторм…
— Шторм — это вы, — ответила Сьюзен Джэггер.
— Спрятался в рощу бамбука…
— Роща — это я.
— И понемногу утих.
— В тишине я узнаю, что должна сделать.
Шагнув на площадку перед дверью, он приказал:
— Впусти меня.
— Да.
— Побыстрее, — добавил Ариман, выключил телефон, убрал его в карман и окинул тревожным взглядом пустынную набережную.
Неподвижно свешивавшиеся лапы пальмовых ветвей напоминали в тумане холодный темный фейерверк.
Раздался негромкий стук и поскрипывание: стул, подпиравший дверную ручку, был изгнан со своего места. Первый засов. Второй. Погромыхивание снимаемой цепочки.
Сьюзен приветствовала его скромно, без слов, но с покорным полупоклоном, напоминавшим движения японских гейш. Ариман переступил порог.
Он подождал, пока она закрывала за ним дверь и задвигала один из засовов, а потом приказал проводить его в ее спальню. Когда они шли через кухню, столовую, гостиную и по короткому коридору в спальню, он сказал:
— Мне кажется, что ты была плохой девочкой, Сьюзен. Я не знаю, как ты смогла затеять что-то против меня, как это вообще смогло прийти к тебе в голову, но я совершенно уверен, что ты что-то сделала.
Во время первого из его сегодняшних посещений, каждый раз, отводя от него взгляд, она смотрела на стоявшее в углу маленькое деревце. И каждый раз перед тем, как ее неподвижный взгляд упирался в растение, Ариман упоминал или о видеозаписи, которую уже сделал, или о ленте, которую намеревался записать при своем следующем визите. Когда она показалась чрезмерно напряженной и взволнованной, он велел ей назвать причину беспокойства, и когда она кратко сказала: «Видео», он сделал очевидный вывод. Очевидный и, возможно, неверный. Его подозрение было пробуждено, едва ли не слишком поздно, тем фактом, что она каждый раз смотрела на деревце-бонсаи; не на пол, как можно было бы ожидать от человека, сломленного чувством стыда, не на кровать, где происходили столь многие ее унижения, но всегда на маленькое деревце в шарообразной бронзовой вазе.
И теперь, войдя в спальню, он потребовал:
— Я хочу видеть, что находится в этой вазе, под плющом.
Она послушно направилась к бидермейеровской тумбе, но тут доктор увидел изображение на экране телевизора и резко остановился.
— Будь я проклят! — воскликнул он.
И он был бы на самом деле проклят, если не смог уловить причину своей тревоги, если бы в конце концов приехал домой и улегся спать, вместо того чтобы возвратиться сюда.
— Подойди ко мне! — приказал он.
Когда Сьюзен приблизилась, доктор стиснул кулаки. Ему хотелось изуродовать ее прекрасное лицо.
Девчонки. Все они одинаковы.
В детские годы он не видел в них никакого толку, ему совершенно не хотелось иметь с ними дела. Девчонки утомляли его всеми своими нехитрыми уловками. Самым лучшим в них было то, что он без труда мог заставить их плакать — проливать красивые соленые слезы, — но в этих случаях они всегда бежали к матерям или отцам жаловаться. Ему удавалось опровергать их истерические обвинения: взрослые, как правило, находили его очаровательным и верили ему. Но достаточно скоро он понял, что ему нужно научиться осмотрительности и не позволять стремлению вызывать и видеть слезы управлять его действиями наподобие того, как тяга к кокаину руководила поступками множества людей в голливудской толпе, среди которой трудился и его отец.
Позднее, подхлестываемый гормонами, он обнаружил, что девчонки нужны ему не только ради их слез. Он также узнал, насколько легко такой красивый парень, как он, может разыгрывать спектакли, благодаря которым девичьи сердца оказываются в его власти. Это позволяло выжать из них куда больше слез при помощи расчетливого проведения романа и измены, чем в детстве — валяя их в грязи, используя щипки, удары и таскание за волосы и уши.
Однако десятилетия, в течение которых он причинял им эмоциональные муки, не сделали их для Аримана более привлекательными, чем они были в то время, когда дошкольником он засовывал гусениц им за воротники. Девчонки все же раздражали его сильнее, чем зачаровывали, ублажив любую из них, он оказывался разбитым, больным, и то, что они притягивали его, словно окутывали чарами, лишь заставляло доктора обижаться на них еще больше. Хуже того, простых сексуальных удовольствий для них никогда не было достаточно: каждая хотела заполучить отца для своего ребенка. При мысли о том, чтобы стать хоть чьим-нибудь отцом, в теле Аримана начинал бурлить костный мозг. Однажды он чуть не попал в эту западню, но судьба уберегла его. Детям нельзя было доверять. Они находились внутри твоей несокрушимой крепости и были в состоянии убить тебя и украсть твое богатство, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Доктору было известно все о таких предательствах. А если родится дочь, то мать и ребенок, конечно, сговорятся и будут постоянно совместным фронтом выступать против тебя во всем. С точки зрения доктора, все остальные мужчины принадлежали к другой породе, более низкой, чем его собственная. А девчонки являлись не просто особой породой, а иной разновидностью живых существ, девчонки были чуждыми и принципиально непостижимыми.
Когда Сьюзен остановилась перед ним, доктор поднял кулак. Она, казалось, не испытывала ни малейшего страха. Впрочем, так оно и было. Ее индивидуальность в данный момент была так глубоко подавлена, что она была не в состоянии выказать какую-либо эмоцию, пока не получит указания это сделать.
— Я разобью тебе лицо.
Хотя Ариман слышал в своем голосе ребяческую раздражительность, это нисколько не беспокоило его. Доктор достаточно хорошо знал себя, чтобы понять, что в ходе этих игр с управлением чужими личностями он сам испытывает регрессивные изменения индивидуальности, спускаясь по лестнице лет. Этот спуск ни в коей мере не мог повредить ему, он даже был совершенно необходим для того, чтобы насладиться происходящим во всех его нюансах. Как взрослый, много проживший и видевший человек, он был почти пресыщен, но как мальчишка все еще обладал восхитительно незрелым ощущением удивления, все еще приходил в восторженный трепет от каждого нового проявления своей злонамеренной власти.
