На следующее утро Дорианна куда-то отправилась, прихватив псину и Стилски-мелкого. Думал, что на поиски какой-нибудь мелочи для их проекта, поэтому не придал большого значения. Забеспокоился под вечер, когда они не вернулась. Дика тоже пропала, тогда как Стейси, повар-людоед и мексикашка были постоянно на виду.
Дорианна объявилась сутки спустя. Одна.
Вечером того же дня прихромали какие-то облезлые зомби, отдаленно напоминавшие людей, и привели за собой ватагу каннибалов. Завязалось сражение. Будь у меня оружие, расстрелял бы этих тварей. Не пощадил бы никого! Мы с Мартой стали свидетелями гибели оборонявшихся. Когда горящее копье пролетело в полуметре от Дори, Марта бросилась на подмогу. Я схватил ее и закрыл рот ладонью. Она брыкалась, выла. Я пригрозил, что выдавлю из нее позвоночник, если она пикнет. Она обмякла и заткнулась.
К рассвету пожары стихли. Я отправился на розыск Дорианны, опасаясь, что не узнаю ее среди обугленных человеческих головешек или вообще не найду: почти всех мертвяков каннибалы в спешке утащили, чтобы ценное мясо не досталось прожорливой Стене, – как местные называют глаз гипергана. Кстати, удобное название.
Труп повара опознал по белым заплаткам на черномазой морде. Огонь пощадил его. На том же этаже, среди обгорелых стенных панелей, выделялась замаскированная дверь. За ней – холодное тело с запрокинутой головой. Сердце екнуло от вида черной гадюки, ползущей меж ее грудей, – но то была запекшаяся кровь. На кромке ванны аккуратно лежал дневник.
Тишину смерти нарушал нарастающий гул. Кроваво-красная вода покрывалась рябью. От скачущего давления воздуха тряслось целое здание.
Выудил ее худое тельце, показавшееся непомерно тяжелым, и обмотал какими-то тряпками. Схватил рюкзак, аптечку, дневник. Выбежал на свежий воздух.
Рой летящих обломков ужалил в слепые глазницы оконных проемов. Небоскреб за небоскребом, квартал за кварталом, улица за улицей исчезали за серой вуалью.
Мчался с Дорианной на руках. Ее мамаша еле поспевала за нами, что-то выкрикивая вдогонку, но мой мозг был занят единственной мыслью: «Только бы не споткнуться».
Два дня и ночь напролет двигались с минимальными остановками. Атланта исчезла за ширмой жерновов, и гиперган, досыта нажравшись, замер.
Марта держалась молодцом: не плакала, не истерила, но когда сделали привал в пересохшем русле под уцелевшим пролетом моста, сдалась:
«Не могу смотреть на мертвую дочурку. Когда мы похороним ее?»
Пришлось разъяснить на пальцах этой глупой женщине:
«Инструкцию не читала? Она не умерла! Пока. Организм гомо супериора впадает в анабиоз, когда не способен справиться с возросшей нагрузкой. Ее дыхание и сердцебиение настолько замедляются, что почти неощутимы. – Она обрадовалась, но я поспешил ее разочаровать: – Твоя дочь умрет в любой момент, когда организм истощится. А судя по перенесенной травме, ждать осталось недолго!»
Марта разревелась. Почему женщины, как что, сразу ноют? Будь-то сломанный ноготь, мелкая ссора или неосторожное слово. Когда убиваешь, тоже ноют. Моя Барбара умоляла о пощаде, рыдала навзрыд, но ведь знала, что бесполезно! Ее плач и поныне звенит у меня в ушах…
«Разбуди мою девочку».
«Пробудить несложно, но она долго не проживет, слишком сильны повреждения. Потребуется переливание».
Признаюсь, немного тронуло, когда ее покрасневшее от аллергии лицо уткнулось в грудь дочери. Потрескавшиеся губы беззвучно вымаливали прощение. Меня подмывало сказать, что Дорианна не слышит ее стенаний, да и поздно она спохватилась, но я не стал мешать семейной идиллии. А потом она посмотрела на меня выпученными глазами, будто ее лишили кислорода, и завопила:
«Возьми мою».
«Крови понадобится слишком много».
«Забери всю! До последней капли!»
Аптечка пригодилась: медицинские трубки для переливания, плюрипотентный крем, дефибриллятор.
Перекачка крови прошла успешно. К моему счастью, в тишине. Она не застонала, когда я глубоко ввел толстую трубку в яремную вену. Когда губы Марты побелели, она, растягивая и коверкая слова, проронила:
«Я – никудышная мать. Бывало, злилась на Дори, что не я зажгла в ней искру жизни. Я хотела выносить ее под сердцем, родить, кормить грудью. Я умираю, но я счастлива, что подарю ей новую жизнь. Отдав кровь, я стану ее частичкой. Попроси у моей девочки прощения. Передай ей, как раскаиваюсь, что…» – Дальше было не разобрать.
Труп кое-как забросал песком неподалеку.
Дорианне не следует знать, что мамаша пожертвовала собой ради нее. Она должна ненавидеть гомосапов, а значит – не доверять. Единственный способ выжить среди них.
Хотел написать несколько предложений, а уже не могу остановиться. Чертов атавизм! Стоило прикоснуться к фонтмастеру, как слова поперли из меня, будто углеводов объелся. Что ж, буду вести дневник, и каждую его строчку посвящу Дорианне. И еще: я не буду читать старых записей, они личные и меня не касаются.
2121-04-26
Дорианна очнулась обнаженной в моих объятиях. Закричать ей мешал кляп из ее же трусиков. А что я должен был засунуть ей в рот, чтобы она не переломала зубы при гипотермии? Лежа под термотканью, я заряжал ее своим теплом. Судорожный озноб сходил на нет, а полыхающий поблизости костер давал дополнительный жар. После массажа сердца и восстановления сердечного ритма разум в ее лихорадочно блестящих глазах зажигался постепенно.
Я ослабил хватку, вытащил кляп и сказал:
«Только не включай НБИ».
Память еще не окрепла, но Дорианна всецело осознавала настоящее. Ее растерянный взгляд блуждал между замешательством и любопытством.
От волнения я понес какую-то ерунду. Ее испуг мало-помалу сменялся удивлением. Мелкая моторика была неподвластна мозгу, когда вздрагивающими пальцами она неуклюже коснулась моего бедра и тут же отняла руку. С расстановкой, заплетающимся языком она вонзала слова с каким-то отвращением:
«Как это понимать?! Ты! Без одежды! Щупаешь! Меня!»
«Узнала? Отлично. Мозги на месте».
Пришлось сдержаться, чтобы не улыбнуться ее блуждающему выговору. Дорианна попыталась освободиться от моих пут, но сил не хватало даже на то, чтобы оторвать голову от моей руки. Ее голос звучал требовательно, но непослушный язык не смог выдавить грозных нот:
«Где я? Что произошло?»
«Ты пережила анабиоз. Необходимо поднять температуру до нормальных значений, иначе у тебя случится смертельный приступ».
На самом деле ее жизни уже ничто не угрожало, но мне захотелось потешиться над ее брезгливостью, удерживая ее в своих объятиях. Жалобы лились нескончаемым потоком, и мне это нравилось:
«Убери ногу, меня сейчас расплющит!.. Держи руки подальше… Что за мерзкая дрянь упирается мене в живот?! Нет, не говори! Не хочу даже знать…»
