«Без тебя не поеду! Кёртис, хочу кое-что тебе сказать. На самом деле давно хотела…»
«Выполнишь мою просьбу?»
«Что угодно».
Я отпустил ее трясущиеся пальцы и сказал:
«Сотри все чувства ко мне. Сотри всё, до последнего, и не жалей. Это обыкновенная химия головного мозга – ничего более».
Дорианна подняла горький взгляд, сведя дрогнувшие брови. Алые губы натянулись тонкой ниткой, побелели, будто присыпанные снегом лепестки мака. По лбу пробежали взрослые морщины. Она бурно задышала, готовя словесный протест, но дрогнувший голос коротенько произнес:
«Почему?»
«Чтобы не отвлекаться от борьбы. Дори, ты – ключ к будущему нашего рода».
«Мальчик и поезд…» – сказала она, поняв, что ее выбор предрешен.
Как же мне хотелось в тот момент прижать ее к сердцу и не отпускать, но чем трогательнее будут наши объятия, тем больнее будет расставание. Я собрал всю твердость, на какую был способен, и отрешенно произнес:
«Подготовим батискаф». – Никогда не умел расставаться красиво.
Она покорно мотнула головой.
Мы провозились несколько часов. Дышать становилось сложнее. С каждым вздохом воздух тяжелел, а лоб покрывался ледяным потом.
«Хочу побыть с тобой еще чуть-чуть».
«Чем скорее уедешь, тем больше кислорода останется, и тем дольше я проживу».
Дурак ты, Кёртис. Зачем ты так? Ведь вы больше никогда не увидитесь!
Она прижалась ко мне. Я прикусил язык и сглотнул. Сдержать подступающие слезы – тяжелейшее из испытаний. Наши губы почти касались, но я не допустил, чтобы теплые воспоминания о поцелуе в будущем будоражили ее. Я отстранился:
«И помни: сотри свои чувства. А теперь уходи».
Прежде чем захлопнулся прозрачный купол, Дорианна произнесла:
«Кёртис, ради тебя я расколю этот мир!»
Люк автоматически закрылся. Вспыхнувшая блеклая лампочка известила, что камера наполнилась забортной водой. Батискаф поднялся по восходящему туннелю и вынырнул в бескрайний океан.
Дорианна покинула меня. Навсегда. Но среди холодных стен я не одинок. Я чувствую волнительное дыхание, учащенное биение сердца, предвкушение, что сейчас все закончится. Нетерпение. Глаза беспокойно бегают по буквам. Ты, читатель, наблюдаешь за мной по ту сторону страниц, сквозь эти строчки, как через тюремные прутья за обреченным на смертную казнь. Ты так близок, хоть нас разъединяют года, а может – десятилетия или вечность. Забавно, вот он я: восседаю на пыльном кресле, и жизнь медленно покидает меня, – но в эту самую секунду, в твоем времени, меня уже давно нет. Нас роднит этот дневник, ставшей частичкой меня. Собственно, мое сознание вселилось в эти страницы, а тленная оболочка Кёртиса Макконнелла умерла. Один философ в древности сказал: «Я мыслю, значит существую». Я перефразирую: «Ты читаешь, значит, я существую». Мой образ, мои помыслы и самое главное – чувства – оживают в мириадах твоих нейронов. Я обитаю в твоей голове, и твой внутренний голос зачитывает тебе мои мысли. Разве это не удивительно, что мы разговариваем с тобой? Но, может, этот дневник никогда не найдут. Я выдумал тебя, чтобы не умирать в одиночестве.
Как же я жалок! Как труслив, что не способен справиться с подступившим страхом. Я омерзителен сам себе. За малодушие. За слабость. За свое прошлое. Всю свою жизнь я посвятил лечению шрама, так и не зарубцевавшегося. Я убил любовь собственными руками, которые сейчас выводят эти строки. Барбара Риггс. С болью пишу ее имя. Она хрипло хватала воздух, когда я душил ее. Глаза, налитые кровью, слезились. В какой-то момент мелькнувшая тень подсознания задалась вопросом: что ты, Кёртис, черт подери, делаешь? Я чуть ослабил хватку. Из раскаленного горла вырвались сиплые звуки: «Кё щаю бя». Когда жестокий мир погас для нее навсегда, до меня дошел смысл ее последних слов: «Кёртис, я прощаю тебя». А я не простил себя. Я не простил, что предал память о ней забвению. Не простил, что разлюбил. Игры по обнулению эмоционального окраса… Они победили.
Они изваяли из меня бездушного монстра. Я превращусь в холодного, черствого, бессердечного типа, хотя еще вчера мог любить без памяти. Чувства, что диким зверем рвут сердечную мышцу, а когти выкорчевывают нутро – все эти эмоциональные страдания с легкостью обнуляемы, стоит лишь преступить запретную черту. У каждого, кто прошел через их лаборатории, она своя. Я видел, как теряли рассудок от услышанных звуков; я видел, как на пустом месте вспыхивала ненависть и братоубийство; я видел, как женщины принимали чужих детей за своих, а потом кромсали их под музыку Вагнера; я видел, как толченым стеклом добровольно набивали отверстия в теле. Я все видел. Я с головой окунулся в ад настроек рефлексов, которые они отлаживали. И пройдя его, я все еще в плену – в искусно сплетенной ловушке. Любовь ассоциируется у меня с цветами. Вот так просто: дарю цветок – и пустота; были чувства – и нет. Я многократно пытался избежать этой сентиментальности, но так и не смог ее одолеть. Неудержимая тяга заставляет меня действовать. Она подталкивает меня, как наркомана к роковым поступкам, хотя я осознаю, что все закончится плачевно. И все же я дарил цветы, и терял, и оставался один, и вновь знакомился, и опять расставался. Замкнутый круг, который не разорвать.
К счастью, среди опустошенных земель не произрастали ни цветы, ни даже трава. Дорианна избежала участи быть отверженной. Это было бы слишком жестоко по отношению к ней. А будущего у нас при любом раскладе не было бы. Выберись мы отсюда вместе, нас ждало бы неизбежное расставание. Мы стали бы друг для друга чужими после того, как я подарил бы ей охапку маков.
Хочется поскорее впасть в небытие – уйти, пока люблю, будто это хрупкое чувство может кто-то отнять…«Мы никогда не создавали безвыходных ситуаций». Решение проблемы в самой проблеме… Глупый-преглупый Кёртис! Я так туп, что не способен разгадать их головоломки.
Задумался, а не слишком ли роскошно умирать счастливым после всех моих преступлений? Разве я заслужил такой легкой смерти? Любимой Барбаре я не дал возможности даже проститься и не сказал ей на прощение добрых слов.
Что ж, пришло время набраться мужества. Я должен опустошить свое сердце. Разлюбить. Остаться наедине со своей совестью. Нарисую цветок, мак, и посвящу его Дорианне. А разукрашу его красным. Этого цвета у меня в избытке. Им пропиталась вся одежда.
Боль. Агонизирующая боль сразила все тело, будто старуха смерть самолично вонзила в сердце косу и медленно вращает ее. Никогда не чувствовал боли, а теперь горит все нутро. Кислота разливается по венам. Пальцы почти не слушаются. Хочется кричать. Криком сорвать голосовые связки.
Лик Дорианны, такой четкий и живой, предстает передо мной. Она также реальна, как и ты, читатель. Улыбается. Этот прозрачный горный воздух треплет ее длинные волосы, приминает высокую траву. Черты ее лица такие родные, а губы, как маки, – и к ним хочется прильнуть. Наши босые ноги утопают в ледяной росе. Я их почти не чувствую, но это не имеет значения; ее улыбка согревает меня. Я шепчу ей:
