Заманчивый и великолепный фантастический мир, созданный им в повестях и рассказах, взбудоражили общественное мнение. Вскоре оно разделилось. Одни признавали его необычный творческий дар, другие говорили, что Грин никакой не писатель, а обыкновенный уголовник. Будто бы однажды ему удалось украсть сундук, набитый старинными английскими рукописями. Хорошо зная иностранные языки, он постепенно извлекал тексты из таинственного сундука, переводил их и выдавал за свои произведения.
Как бы то ни было, все единодушно признавали, что Грин писатель глубоко петербургский. Его лучшие произведения: «Алые паруса», «Крысолов», «Корабли в Лиссе» и другие – могли быть написаны только в этом городе. И действительно, в волшебных городах с загадочными названиями Лисс и Зурбаган, созданных его творческим воображением, легко улавливается неповторимый аромат петербургской атмосферы, запах гранитных набережных Невы и близкое дыхание Финского залива. Это была выдуманная им необыкновенная страна «Гринландия», жить в которой стремились многие поколения его благодарных читателей. Неслучайно в Петербурге до сих пор живет весенняя примета. Юные выпускницы петербургских школ, беззаветно веруя в свое недалекое счастливое будущее, связывают свои судьбы и свои надежды с гриновскими алыми парусами, которые им удается увидеть в утренних грезах. В том числе и потому, что свято верят в романтическую легенду, будто прообразом прекрасной Ассоль стала жена Александра Степановича Грина – Нина Николаевна.
В последние годы жизни Грин бедствовал. Его перестали печатать. Его неоднократные просьбы о денежной помощи отклонялись. «Грин – наш идеологический враг, – заявила на заседании Союза писателей Лидия Сейфуллина, – Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!» И вдруг неожиданно пришел перевод на 250 рублей. Сохранилась легенда, что причиной этому стала последняя шутка Грина. Будто бы он послал в Союз писателей телеграмму: «Грин умер вышлите двести похороны».
Одновременно с Грином в Доме искусств на Мойке жил поэт-символист, переводчик и мемуарист Владимир Алексеевич Пяст – «небольшой поэт, но умный и образованный человек», как говорил о нем один из современников. Пяст в буквальном смысле слова вырос среди книг. Его мать имела прекрасную личную библиотеку, превращенную ею в общественную читальню, доступную для всех желающих.
Подлинная фамилия Пяста – Пестовский, Пяст (Piast) – это псевдоним. Его появление связано то ли с историческим фактом, то ли с семейной легендой, согласно которой отец Пяста является потомком старинного польского королевского рода Пястов, правивших в Польше с X по XIV век. Может, оно и так. Однако, по другим версиям или, если хотите, легендам, польской крови в жилах Пяста нет. По отцу он будто бы был прибалтийским немцем, а по матери – грузином.
Семейная легенда о польском королевском происхождении наложила известный отпечаток на характер поэта, что, кстати, и позволяет верить в ее достоверность. Он был гордым и заносчивым, как польский шляхтич, превыше всего ставил собственную независимость от людей и обстоятельств. Никогда ничего не просил. Но и это ничего в судьбе Пяста не изменило. Он буквально бедствовал. Походил на бродягу или бомжа, как сказали бы сегодня. Выдавали за анекдот историю, как однажды с панибратскими интонациями в голосе его остановил профессиональный нищий: «Товарищ, я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева».
Сохранилось предание о том, как Самуил Маршак встретил только что вернувшегося из ссылки и бедствовавшего от безработицы и безденежья поэта Владимира Пяста. Он предложил ему написать детское стихотворение для издательства «Радуга». Пяст отказался, ссылаясь на то, что никогда детские стихи не писал. Тогда Маршак выхлопотал для него в издательстве аванс под будущую книгу, а потом написал ее сам за него. Книга вышла под названием «Лев Петрович» и с именем Владимира Пяста на обложке. На самом деле, как утверждают литературоведы и знатоки творчества Маршака, это было не что иное, как самый первый вариант знаменитого маршаковского стихотворения «Рассеянный с улицы Бассейной».
Живя в Доме искусств и в полном смысле слова страдая от голода, по ночам Пяст, как вспоминают очевидцы, вышагивал по коридорам и громко читал стихи. Чтение напоминало «дикие возгласы», которые не давали покоя обитателям ДИСКа. «Безумный Пяст», – говорили о нем соседи по Дому искусств, пользуясь прозвищем, якобы придуманным им самим. Запомнились его вечные клетчатые брюки, которые он носил бессменно зимой и летом. Среди его друзей и знакомых их называли «двустопные пясты», этакий литературный каламбур, по названию стихотворного размера – двустопного ямба.
По свидетельству современников, характер Пяста проявлялся во всем. Так, после появления в печати поэмы Александра Блока «Двенадцать», он, будучи лучшим другом поэта, перестал подавать ему руку и однажды отказался выступать вместе с Блоком на литературном вечере только потому, что в программе было объявлено чтение поэмы «Двенадцать».
Революцию Пяст не принял и не скрывал этого. Может быть, поэтому его несколько раз арестовывали и отправляли в ссылку. Последний раз в Вологодскую губернию. Там он и умер, будто бы от рака. Впрочем, сохранилась одна непроверенная легенда о том, что гордый Пяст покончил жизнь самоубийством, застрелившись из пистолета. Надо сказать, что если это правда, то случайностью назвать самоубийство поэта вряд ли можно. Известно, что, когда в 1905 году Пяст отправился в поездку в Мюнхен, с ним произошел первый психический срыв, после него он шесть недель провел в психиатрической клинике. Попыткам самоубийства он был подвержен и в дальнейшем. По свидетельству Виктора Шкловского, однажды, «потеряв любовь или веру в то, что он любит», «Пяст проглотил несколько раскаленных углей и от нестерпимой боли выпил чернил. Потом бросился под поезд, но остался живым, отброшенный предохранительным щитом на насыпь».
Свое существование Дом искусств прекратил в 1922 году, оставив по себе память в многочисленных воспоминаниях, в мемуарной и художественной литературе. Наиболее известными из них считается роман Ольги Форш «Сумасшедший корабль».
То ли флигель, то ль пристройка,
То ли зодчества венец.
Угол Невского и Мойки,
Елисеевский дворец.
Поэтическая Мекка,
Отправлявшая с крыльца
Из Серебряного века
В век железа и свинца.
В черный век расстрельных списков,
Тюрем, ссылок, лагерей
Не покинули обДИСКи
Сумасшедших кораблей.
Но какой-то льстивый голос
Убедить сумел людей
В том, что новый бог не Кронос,
Пожирающий детей.
И, впадая в эту веру,
Шли безвременно во тьму
Гумилев – ко рву расстрела,
Мандельштам – на Колыму.
В эмиграцию, в аскезу,
Отрекаясь от икон,
В век свинца и в век железа
Из серебряных времен.
Далеко ли это, близко,
Только, вглядываясь в мглу,
Тени питерского ДИСКА
Вижу в окнах на углу.
Вижу всех, лишенных крова
Под всеобщее «ура!»:
Над могилой – Гумилева,
Мандельштама – у костра.
Время делает добрее,
Даже, если ты Прокруст.
Пусть вам будет Мавзолеем
Петербургский Дом ИСКуств.
Поэтическая Мекка,
Звезд мерцающих огни.
Тень Серебряного века,
Сбереги и сохрани! ***
Противоположный дом № 18 хорошо известен петербуржцам по Литературному кафе, открытому в 1985 году в помещениях знаменитой в пушкинском Петербурге кондитерской Вольфа и Беранже. В самом начале XIX века дом принадлежал купцу Конону Борисовичу Котомину, который в 1812–1815 годах перестроил его по проекту архитектора В.П. Стасова. С тех пор внешний вид дома остается неизменным, если не считать, что боковые лоджии с колоннами, некогда замурованные, только в 1985 году были раскрыты. Имя петербургского купца осталось в полуофициальном названии – «Дом Котомина».
