В этом смысле судьба Зощенко очень похожа на судьбу Пушкина. Вспомним, как самые близкие друзья поэта в первые часы после дуэли начали наперебой искать оправдание Дантесу и винить Пушкина за его якобы необузданный характер, который будто бы и стал причиной рокового поединка. Зощенко столкнулся с тем же. Когда его клеймили за повесть «Перед восходом солнца», то едва ли не больше всех ругал писателя его лучший друг В.Б. Шкловский. А когда Зощенко сказал: «Витя, что с тобой? Ведь ты совсем недавно говорил мне другое», Шкловский ответил: «Я не попугай, чтобы повторять одно и то же». Предал его и другой друг – Валентин Катаев. Правда, потом каялся, приезжал в Ленинград, протягивал руку: «Миша, друг, не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь», на что Зощенко ответил: «Дурак, это ты меня компрометируешь».
Существует легенда, что Зощенко, не выдержав травли, сам «себя уморил голодом». Этот сюжет неожиданно нашел подтверждение в другой, совсем уж невероятной легенде, которая утверждает, будто после выхода в свет пресловутого постановления Зощенко получил по почте «от разных неизвестных сорок хлебных карточек». Говорят, что незадолго до смерти Михаил Михайлович сказал, что умирать ему совсем не страшно, тем более что «делает он это вторично».
Между тем ленинградские писатели, еще совсем недавно единогласно проголосовавшие за исключение Зощенко из писательского союза и немало поспособствовавшие тем самым первой, «творческой смерти» Зощенко, спохватились и решили своеобразным образом повиниться перед коллегой, устроив ему почетные посмертные проводы в Доме писателей на улице Войнова, как тогда называлась Шпалерная улица. Это вызвало невиданный переполох в «Большом доме». Как отнестись к всенародным проводам опального писателя, они не знали. На всякий случай к Дому писателей стянули сотни сотрудников в парадной милицейской форме. Оскорбленный таким поведением работников КГБ, директор Дома писателей будто бы позвонил в отделение милиции: «В чем дело, товарищ начальник? Мы не привыкли хоронить писателей с милиционерами в форме». И услышал в ответ: «Так-так. Не привыкли в форме? Ну, в таком случае мы их переоденем в штатское». И переодели. Так, в сопровождении сотрудников в штатском, тело писателя было доставлено в Сестрорецк, где он последнее время жил и работал. Прах Зощенко был предан земле на местном кладбище. Несмотря на настоятельные просьбы родственников и многочисленные ходатайства писательской организации, в Ленинграде хоронить Зощенко было запрещено.
Зощенко был своеобразным, если не сказать уникальным, художником, вроде бы не оставившим после себя никакой художественной школы. Но вот Валентин Катаев в «Алмазном венце» приводит две рифмованные строчки, из уст в уста ходившие в ленинградской писательской среде и занявшие достойное место в литературной мифологии Петербурга:
Под пушек гром, под звоны сабель
От Зощенко родился Бабель.
Соседом Михаила Зощенко по писательскому дому был еще один персонаж городского фольклора – известный в свое время ленинградский поэт Виссарион Михайлович Саянов. Родился Саянов в Киренском уезде Иркутской губернии, в семье ссыльного. В Петрограде впервые появился в 1917 году. И здесь же в 1924 году выступил с первыми стихами. Советские энциклопедии характеризовали его стихами и поэмами, одни названия которых говорили о многом: «Страна родная», «Смольный в начале 1918 года», «Комната Ленина в Смольном», «Праздник» и тому подобными. Трудно сказать, был ли он вполне искренен в своем творчестве, но то, что Саянов был постоянно пьян, знал весь послевоенный Ленинград. Вполне возможно, что это помогало ему скрывать свое истинное внутреннее состояние, и, кто знает, не было ли это пьянство широко распространенной в то время формой протеста против окружающей действительности и одним из способов ухода в так называемую внутреннюю эмиграцию. Фольклору это не известно. Зато сохранилась широко известная в Ленинграде эпиграмма на Саянова:
– Встретил я Саянова.
– Саянова не пьяного?
– Саянова не пьяного.
– Значит, не Саянова.
Соответствующими были и ресторанные анекдоты о Саянове, в избытке ходившие по Ленинграду. Сидит Саянов в ресторане Дома писателей, пьет рюмку за рюмкой и не закусывает. Официантка не выдерживает и приносит ему корочку хлеба. Через несколько минут видит, что он уже лежит под столом. Она подходит сочувственно к нему, наклоняется и вдруг слышит из-под стола голос: «Вот видишь, сволочь, что твоя корочка наделала?».
С 1930 по 1938 год в писательском доме на канале Грибоедова жил известный советский поэт Николай Заболоцкий. Заболоцкий родился под Казанью, затем некоторое время жил в Москве, но в 1920 году переехал в Петроград. В 1925 году закончил обучение на отделении языка и литературы Педагогического института имени Герцена. В институте слыл человеком степенным, чинным и важным, «белобрысым и похожим на немца». Там же получил первое прозвище: «Карлуша Миллер».
Стихи начал писать рано. В 1929 году в Ленинграде вышла его первая книга «Столбцы», которую тут же обвинили в «юродствовании над коллективизацией» и «враждебной вылазке». Над стихами издевались, называя их «Заболоцким болотом». Над поэтом сгущались тучи. Николай Олейников предупреждал своего друга:
Бойся, Заболоцкий,
Шума и похвал.
Уж на что был Троцкий,
А и тот пропал.
В марте 1938 года Заболоцкого арестовали, обвинили в антисоветской пропаганде, в злопыхательстве, клевете на советскую власть и создании контрреволюционной организации. Чудом избежал смертной казни. Сохранилась легенда, как начальник тюремной охраны, где отбывал срок Заболоцкий, спросил у конвоира: «Ну как там у вас Заболоцкий? Стихи пишет?» – «Какое там! – ответил конвоир. – Он теперь ничего писать не будет». – «Ну то-то же», – обрадовался начальник тюрьмы.
Реабилитировали Заболоцкого только через десять лет после смерти Сталина, в 1963 году.
2
В перспективе верхней части левого берега канала Грибоедова высятся хорошо видные с Казанского моста мозаичные купола собора Воскресения Христова, возведенного в 1883–1907 годах на месте злодейского убийства народовольцами императора Александра II.
Александр II вступил на престол в феврале 1855 года в возрасте 37 лет. Все эти годы он прожил под мучительным знаком таинственного предсказания, данного будто бы юродивым Федором еще при его рождении: но ворожденный «будет могуч, славен и силен, но умрет в крас ных сапогах». Предсказание сбудется. Александр II прославится отменой крепостного права и умрет через несколько часов после того, как взрывом бомбы ему оторвет обе ноги. Так в пророчестве блаженного Федора были зашифрованы «красные сапоги». Были и другие «недобрые предзнаменования». Так, в Москве во время коронования Александра II на колокольне Ивана Великого упал колокол «Реут» весом в две тысячи пудов. Тогда же из рук Александра выпала держава, а с головы его супруги упала корона.
Начало звериной охоты на императора положил 26-летний террорист Дмитрий Каракозов, чуть ли не в упор выстреливший в Александра II во время его прогулки в Летнем саду. Это произошло 4 апреля 1866 года. Согласно общепринятой версии спасения императора, крестьянин Костромской губернии Осип Комиссаров, случайно оказавшийся рядом, отвел руку убийцы. Однако уже современники оспаривали эту легенду. На самом деле, как утверждали очевидцы, террористу Каракозову в момент выстрела никто не мешал. Он просто промахнулся. А на «спасителя» ткнул пальцем прибывший на место преступления городовой, когда ему стали досаждать вопросами. Таким образом, спасителем императора Комиссаров стал совершенно случайно. Тем не менее его осыпали милостями, в его честь устраивались званые обеды и театральные спектакли, его награждали орденами и поместьями.
