А оно всё билось и билось… и билось.
И я плакала, и плакала, и плакала. Сотрясалась от рыданий так, что согрелась, или просто тело отупело к холоду. Я выплакала столько, что испугалась за потерянную влагу, и вместо того, чтобы отпить ещё, подставила лицо грязному ветру и заставила себя перестать. Не для того папа там погиб, чтобы я тут сдохла! Не для того мама и Чиджи…
Я знала о себе кое-что: верный способ не сойти с ума – не вспоминать, не перебирать в памяти. Совсем. Но сердце всё билось, и билось, и билось… Не на жизнь, а на смерть. Сколопендра отстала и потерялась в оврагах. Взобравшись на сопку, я поискала шапку на вершине Вишнёвой горы. И долго не могла понять, отчего не вижу снега, пока не сообразила, что вот же он: чёрный, а не белый. Он был теперь наполовину сажа, а не снег. Под горою в тумане мерцал огонёк фонаря. Карминцы давно перестали таиться и не тушили свет. Хокс насытилась. А Бритц искал только шчеров.
К вечеру голые барханы совсем продуло. Шорох – и я выглядывала сколопендру. Лязг моих же зубов – и дёргалась, как от выстрела. Неподалёку нашёлся сарай. Туда свозили помёт барьяшков, чтобы подсушить и потом лепить из него кирпичики для топки. Деваться было некуда, и я забралась прямо туда. В глаза бил аммиак. Был, правда, и плюс: запах навоза надёжно прятал меня от твари. Я видела её той ночью, пока пялилась сквозь вонь на деревенский фонарь. Сколопендра покрутилась у сарая, пострекала воздух кнутом с фонариком на конце… и как бросится в щель! Так быстро в дерьмо я ещё не забиралась.
Нырнула в помёт, еще влажный снизу, присыпала макушку, зажмурилась и сидела так. По ощущениям – полжизни сидела. Когда аммиак просочился в потёртый респиратор, пришлось выбраться. Тварь ушла. Она не услыхала, как грохотало сердце в куче навоза. Странно, как по мне, оно трясло весь сарай. Сердце и разбухшее горе на пару могли разнести шаткие стены… Но мне только так казалось. Только мой мир обрушился. Остальной – стоял. Тих и вонюч.
Той ночью я нарочно таращилась на далёкий фонарь. Иначе – мысли. Почему-то я постепенно перестала чувствовать запах навоза. Не принюхалась, а совсем… Неровный свет фонаря раздражал, не давал сосредоточиться на бойлерной и луже в красном коридоре. Когда резь в глазах стало уже невмоготу терпеть, проверила синдиком. Цел. В отчаянном полубреду написала:
«Я в дерьме!»
Наугад набрала номер и отправила сообщение. Как учила Хлой – с переадресацией, чтобы не отследили. Легли туманы, фонарь над хуторком поблёк. И вот надо же – синдиком пиликнул:
«Прикончи этот день. Ложись спать»
На том конце был кто-то реальный. Кто-то живой! Он как будто только что, не брезгуя навозом, подержал меня за руку. Это так потрясло, что я перечитала ответ сто… двести раз. И послушалась: прикончила день.
* * *
А к вечеру нового прыгала с ноги на ногу, пытаясь не околеть под забором хуторка. Это была сплошная бетонная стена с одной дверцей посередине. На стук отворилось смотровое окошко, даже и не окошко, а щель. Оттуда выстрелил взгляд, обрамлённый багетом морщин. Я только открыла рот, а карминец -
– Убирайся, – уже меня прогнал.
– Пустите! Пожалуйста, у меня никого нет, идти больше некуда, я здесь никого не знаю…
– Иди, откуда пришла.
– Я потерялась!
– Иди тогда в город! Там ещё остались твои.
– В город?
Он высунул тентакль и махнул куда-то, где мне предстояло заблудиться и пропасть.
– Иди… иди своей дорогой, вонючка.
И щель закрылась. Странно, мне казалось, навоз уже выветрился по дороге… Но уйти без еды и воды, даже без карты! Можно было просто лечь здесь – прямо под стеной – и ждать смерти. Зачем за ней куда-то ходить? Последний батончик засахаренного мотыля отправился в рот. Желудок заныл, но насыщения не пришло. Тогда я вскочила и прижалась губами к щели:
– Эй! Я инженер! Пустите, я починю вам всё, что угодно! Фильтры для воды, запоры всякие, синдикомы… обогреватели!
– Нет у нас обогревателей, – глухо буркнули с той стороны, и я обрадовалась, потому что на самом-то деле понятия не имела, как они устроены.
– Тогда дайте мне… что ли, карты и что-нибудь поесть с собой! Меняю на аптечку. Эй! Ну, эй!
Дверь отворилась, и меня буквально затащили внутрь.
– Не ори, – цыкнул карминец. – Давай аптечку. Асептики есть? Обожди тут. Не трогай ничего!
Трогать, собственно, было и нечего. За бетонным забором лежал бетонный пустырь. Мусор и ветошь. Стайка барьяшков застенчиво таскала из кучи обрывки тряпок, чтобы пожевать. Где все? Где их дома? Только мой живот урчал на ветру.
Бетон треснул. Я ойкнула, а барьяшки побросали тряпки и сбились в кучку. Это карминец ударил посохом. Плита разъехалась, и хозяин полез куда-то вниз. Я заглянула: батюшки, так вот он, хутор! Прямо под ногами. Там сверкали блесклявки и шебуршились другие карминцы. Наружу повыскакивали дети – розовые, на мягких щупальцах. Разглядывали меня, шептались.
– На вот, карта района и сыра маленько, – карминец оценил аптечку в две головки жёлтой замазки.
– Спасибо… А воды?
– Воды ей…
Он позвал жену и зашушукался: «всё равно ведь не дойдёт, до города полтора дня, а она уж вся зелёная, глянь… только воду изводить… у самих мало…», – «настырная девка… будет колотить в дверь, пока тараканов не накличет!»
– Шёлк! – крикнула я. – У меня есть шёлк. Нанольбуминные свёртки… но это настоящий золотопряд.
– Показывай.
Глаза карминки заблестели на словах «золото» и «шёлк». Ясно дело, женщина – она и в постапокалипсис женщина. Я отцепила чипы-вестулы с позвонков и показала хуторянам одежду. Все мои четыре платья. Маминой работы. С первого дня войны не пришлось их даже развернуть.
– Одна бутылка? – опешила я, глядя на руженитовый термос, весь в трещинах и коррозии. – Вы сказали, до города полтора дня!
На взгляд со стороны, карминцы были великодушны. Могли ведь обобрать меня, раздеть и вытолкать взашей, а не цацкаться. Наверное, зря я торговалась. Но торговалась ведь за свою жизнь.
– Руда! – карминка позвала дочь. – Барьяшка ей дай.
– Мам, зачем…
– Тихо мне! Дай барьяшка, сказала.
Я взяла конец верёвки из рук девочки и повела своего барьяшка наружу. Уже на дюне сообразила, что не попросила респиратор или сменный фильтр. Обернулась, но глухой бетон забора отрезвил: ничего бы они мне больше не дали.
Карты были грязные и блёклые. Город, значит. Гранай. К нему вело стационарное шоссе, большая редкость для Кармина. Я знала Гранай и обрадовалась: оттуда, из генерального офиса посольства, папе часто приходили письма. Путь к шоссе лежал через пустошь, между громадными, как горы, барханами. Мы делали привал чаще, чем хотелось бы. Барьяшек шарахался на верёвке, и я пыталась купить его расположение гадким сыром, чтобы дался подоить, когда придёт время.
