Но на них совершенно не было времени! Не то, чтобы жизнь всерьез пыталась превратить меня в монаха, но единственной женщиной, с которой порой приходилось чуть ли не спать в обнимку, стала винтовка с чужим плетением на цевье.
Редкие часы, когда я мог хотя бы побыть наедине, выпадали или перед сном, или на рассвете — но и их приходилось тратить на документы или чтения книг. В последнее время мое социальное положение росло заметно быстрее знаний, и пробелы в образовании из внушительных грозили превратиться в катастрофические.
Но не сегодня. К черту. Когда голова похожа на чугунный горшок, пялиться в цифры отчетов все равно без толку.
Умывшись, я накинул рубашку и спустился вниз, в гостиную. Занял любимое дедовское кресло и взял со столика свежую газету. Судя по тревожным заголовкам, в стране действительно творилось что-то из ряда вон выходящее. Забастовки, убийства в крупных городах, крах высших чинов — а теперь еще и беспорядки в полках в губерниях за Уралом.
Да уж. Опальный генерал Куракин удрал из столице, но, похоже, продолжал действовать там, куда не дотягивались даже длинные руки Третьего отделения. Зная Багратиона, он наверняка поднял всех — и своих людей, и полицию… а может, даже военных.
Одному Богу известно, скольких жизней стоил покой хотя бы в столице.
— Доброго утра, ваше сиятельство. Сегодня вы рано…
На столик опустилась дымящаяся чашка на блюдце. Утренний кофе мне теперь приносила Арина Степановна лично — честь, которой раньше удостаивались только дед, отец и Костя. И, сколько я ни пытался ворчать, ругаться — а то и вовсе приказывать — хранительница усадьбы больше не называла меня по имени, Сашей. Только на вы и уже набившее оскомину “сиятельство”. Как говорят французы — noblesse oblige, положение обязывает.
И, видимо, обязывает не только меня.
Но привыкнуть я все равно никак не мог. Дежурная учтивость и этикет… нет, не то, чтобы сделали Арину Степановну чужой или выстроили какую-то стену — но я все равно чувствовал, что приподнялся над простыми смертными еще на ступеньку или две — и впереди таких ступенек еще немало.
И рано или поздно я заберусь так высоко, что вполне могу перестать замечать тех, кто остался внизу.
— Не спалось, — вздохнул я, протягивая руку за кофе. — Пожалуй, сегодня просто почитаю газету… до завтрака.
— Ничего там интересного, Александр Петрович, уж поверьте. Опять про вашу светлость гадости пишут.
Это где? Про меня, да еще и в самом важном столичном издании?
А, нет — показалось: я заметил на столике еще одну газету: потоньше, с бумагой не самого лучшего качества — да и в целом не самую… выдающуюся. Уж не знаю, кому взбрело в голову принести сюда свежий выпуск “Вечернего Петербурга” — ни я, ни Андрей Георгиевич, ни уже тем более дед такое не читали.
И все-таки принесли. Уж не для того ли, чтобы газетенка попалась мне на глаза?
— Александр Горчаков-младший, — прочитал я вполголоса. — Палач все еще на свободе.
Даже так?.. Сильно.
Несмотря на звучный заголовок, статья — здоровенная, на весь первый разворот — не рвала с места в карьер, а набирала обороты постепенно. Для начала автор припомнил мои прегрешения полугодичной давности: гонку по Невскому и драку в больнице. Даже вскользь упомянул о дуэли с Воронцовым — не называя имен и мест, без конкретики, намекнув на “последствия, которые вполне могли стать трагическими”.
Потом прошелся по тому дню, когда погиб Костя, а я еле удрал от таинственных штурмовиков в черном, попутно уложив где-то с десяток. И если в прошлой статье все это преподносилось чуть ли не как геройство, то теперь и о заговоре, и о реальных виновниках всего, и даже о деде, который собрал целую маленькую армию, будто забыли. А мои поступки выглядели банальной вендеттой слетевшего с катушек малолетнего аристократа.
Бред сивой кобылы. Но и в него наверняка кто-то поверит.
После короткого, но сочного описания стрельбы в центре столицы автор ненавязчиво перешел к моему моральному облику. Я на мгновение даже сам чуть не поверил, что являюсь избалованным недорослем, этаким прыщом на лице всего дворянского сословия, вся жизнь которого посвящена увеселениям, разврату и прочим удовольствиям.
Статья чуть ли не открытым текстом заявляла, Горчаков-младший снова взялся за старое и гоняет по городу на автомобиле сомнительной конструкции. Целыми днями не появляется в военном училище, наплевав на устав. Регулярно посещает светские мероприятия и, ко всему прочему, еще и меняет женщин, как перчатки.
И если тронуть Гижицкую разумно не стали, то Настасье досталось по полной. Вдоволь поиронизировав над ее конструкторскими талантами, автор перешел к тем “талантам”, которые очаровали избалованного и недалекого князя Горчакова. Далее в ход пустили щедро навешанные ярлыки вроде “безвкусица”, “вульгарность”, “дурные манеры”…
От всего этого буквально веяло не просто желанием уколоть, пройдясь по громким и злободневным темам, но и обидой. Жгучей, настоящей и какой-то… личной. Так что я совсем не удивился, прочитав в конце статьи имя автора — Вернер Е. С.
Не зря говорят — нет ничего страшнее оскорбленной женщины.
Мы не виделись с Леной… Сколько же? Две недели? Три? Месяц — или еще больше? Да и до этого наши встречи неизменно получались тайными, недолгими и всякий раз заканчивались в ее крохотной квартирке под крышей. А иногда — там и начинались. Я не спешил выходить с ней в свет, да и сама она как будто куда больше интересовалась работой, чем личной жизнью. Не задавала лишних вопросов, не требовала…
Но, видимо, все-таки хотела. И, не получив, решила отомстить. Холодно и беспощадно, пустив в ход весь свой небогатый, в общем-то, арсенал журналиста. Не то, чтобы статья в желтой газетенке могла всерьез повлиять на мою репутацию — слишком хорошо меня теперь знали все, чье мнение в обществе по-настоящему чего-то стоило.
И все же.
Вишенкой на торте стала смерть Штерна. Разумеется, госпожа Вернер ни в чем меня не обвиняла. Лишь констатировала факт: после встречи со мной крупного промышленника с безупречной репутацией хоронили почти без свидетелей, ночью и в закрытом гробу.
Завершалась статья общими словами о вседозволенности аристократов, здоровенным булыжником в огород полиции, Третьего отделения и Багратиона лично, сопровождающимися риторическими вопросами в духе “Доколе?!”
Самым обидное — Лена, в общем, нигде по-крупному не соврала. Формально на всем объемистом развороте с моей фотографией под ручку с Настасьей не было вообще ни капли лжи. Зато правда выглядела, мягко говоря, так себе. Отдельных фактов, вырванных из общей массы, оказалось вполне достаточно, чтобы превратить меня чуть ли не в кровопийцу.
Наверное, я должен был злиться — но почему-то не злился. Статья отложила что-то в уме и памяти. Словно поставила зарубки: взять на карандаш, обдумать и разобраться… потом — когда не будет по-настоящему важных дел. Я не чувствовал вообще ничего. Ни по поводу полоскавшего меня чертова листка, ни в адрес редакции.
