Вместе с тем, Кот почему-то казалось, что край, куда доставил ее страшный дом на колесах, располагался достаточно далеко от океанского побережья, чтобы быть естественным местом обитания береговых вапити или хотя бы обеспечивать их той травой для пастьбы, к которой они привыкли. Когда она выбралась из фургона, ей показалось, что со всех сторон эту уютную долину обступили горы. Теперь, когда дождь прекратился, а туман рассеялся, на западе, где стремительно затухали последние отблески дня, на фоне редких облаков и густо-голубого неба были ясно видны силуэты высоких горных вершин. Могучий хребет, отгораживавший долину Вехса от Тихого океана, должен был служить для вапити трудно-преодолимой преградой, поэтому Кот не могла себе Представить, как эти в общем-то равнинные животные, привыкшие к низменностям и невысоким холмам, сумели найти дорогу среди нагромождения скал и льда. Возможно, впрочем, что Кот навестил в ее тюрьме олень другой породы, хотя его шкура удивительно напоминала своей расцветкой тех вапити, которых она видела прошлой ночью в лесу.
Грациозное создание замерло у самых деревянных перил черного крыльца, не далее чем в восьми футах от Кот, и уставилось в окно.
Олень смотрел прямо на нее.
Кот не верила, что животное может ее видеть. Свет доме не горел, и в кухне было значительно темнее, чем снаружи. Оттуда, из всех еще светлых весенних сумерек, внутренность дома должна была казаться черной.
Но несмотря на это, Кот не сомневалась, что взгляд оленя встретился с ее взглядом. У него были удивительно крупные глаза, темные и влажно блестящие.
Потом она вспомнила, как утром Вехс неожиданно вернулся в комнату, каким необъяснимо напряженным он был, как нервно крутил в руке отвертку и какой странный огонь горел в его глазах. И еще он забросал ее вопросами об оленях, которых она встретила в лесу.
Кот не могла понять, почему для Вехса олени значили так много, как не знала она и того, почему самка выпити стоит здесь, возле человеческого жилья, зачем она смотрит в окно и почему ее не преследуют собаки. Впрочем, она не слишком долго задумывалась над этими тайнами; сейчас Кот была куда больше расположена просто воспринимать, впитывать в себя и наблюдать, поскольку понимание — как она теперь знала — это такая вещь, которая бывает доступна отнюдь не всегда.
По мере того как пурпурное небо приобретало цвет сначала темного индиго, а потом китайской туши, глаза вапити блестели все явственней, все сильней. Только они были не красными, как глаза хищников, а золотыми.
Едва видимые клубочки редкого пара вылетали из мокрых ноздрей вапити в такт ровному дыханию животного.
Не отрывая взгляда от оленихи, Котай стиснула ладони так крепко, насколько ей это позволяли наручники на запястьях. Сразу же загремели цепи; и та, которой Кот была прикована к стулу, и та, что шла от ног к тумбе стола, и — самая толстая и длинная — цепь, что связывала ее с прошлым.
Потом она вспомнила свое торжественное обещание покончить с собой, но не быть свидетелем полного морального уничтожения девочки, запертой в подвале. Так Кот думала утром, уверенная, что сумеет найти достаточно мужества, чтобы перегрызть себе вены на руках и истечь кровью. Боль — она знала — будет острой, но относительно недолгой… а потом она как будто уснет, перешагнет из темноты кухни в другую тьму, которая станет для нее вечной.
Кот перестала плакать. Глаза ее были сухи, да и ритм сердечных сокращений оказался на удивление медленным — совсем как у человека, который спит тяжелым сном без сновидений, вызванным сильнодействующим успокаивающим.
Кот подняла руки к лицу, согнула их назад, насколько это было возможно, и растопырила пальцы, чтобы видеть глаза оленя.
Потом она поднесла губы к тому месту, где собиралась сделать первый укус. Вырывающееся изо рта дыхание обожгло холодную кожу.
Последний свет за окном погас. Далекие горы и небо слились в одно, превратились во что-то огромное, черное, неверное, похожее на зыбь на поверхности ночного моря.
С расстояния восьми футов Кот едва могла разглядеть белую — «сердечком» — мордочку оленихи, но глаза благородного животного продолжали сиять ей даже в чернильной мгле.
В поцелуе смерти Кот прижалась губами к запястью и почувствовала свой странно ровный пульс.
Сквозь тьму она и вапити-часовой продолжали пристально смотреть друг на друга, и Кот не могла бы сказать, она ли загипнотизировала животное или оно загипнотизировало ее.
Потом она снова прижала губы к запястью. Та же прохладная кожа, то же мощное биение пульса.
Кот слегка раздвинула губы и попробовала захватить зубами складку кожи. Похоже, ей удалось сжать между резцами достаточно собственной плоти, чтобы нанести серьезное повреждение. В крайнем случае, она могла добиться своего со второго или даже с третьего раза.
Она готова была уже сжать зубы, когда вдруг поняла, что никакого мужества это не требует. Даже наоборот: не перегрызть себе вены — вот что было бы настоящей доблестью!
Но ей было плевать на доблесть, а за мужество она не дала бы и крысиного хвоста. Она уже уверила себя, что ей чихать на все на свете. Единственной целью, которая по-настоящему влекла Кот, было положить конец собственному одиночеству, боли и болезненному ощущению тщетности любых надежд.
Но была еще девочка в подвале. Была Ариэль, запертая в ненавистной тьме и тишине.
Некоторое время Кот сидела неподвижно, изготовившись к решающей атаке на свои вены и сухожилия.
Сердце ее по-прежнему билось мерно и ровно, а в промежутках между ударами его заполняло спокойствие глубокой воды.
Затем, сама не заметив как, она выпустила из зубов складку кожи и вдруг осознала, что опять прижимает губы к своему невредимому запястью, ощущая в нем уверенное, мощное, триумфальное биение… жизни.
Олень за окном исчез.
Исчез?..
Котай даже удивилась, увидев лишь темноту на том месте, где стояло благородное животное. Она была уверена, что не закрывала глаз и даже не моргала; должно быть, она просто находилась в некоем подобии транса и у нее произошло временное выпадение зрения, поскольку статная фигура вапити растворилась в ночной темноте так же таинственно и необъяснимо, как дематериализуется внутри искусно задрапированного черного ящика помощник циркового иллюзиониста.
Кот почувствовала, что ее сердце неожиданно забилось сильнее и чаще.
— Нет, — прошептала она, обращаясь к темной кухне, и это слово было одновременно обещанием и молитвой.
Сердце — это удивительный мотор — торопясь и захлебываясь, вывозило, вытягивало Кот из серой трясины, в которую она едва не погрузилась с головой, и ей даже показалось, что вокруг слегка посветлело.
— Нет. — На этот раз в ее голосе прозвучал вызов. Она больше не шептала.
— Нет!
Кот с силой тряхнула цепями, словно была норовистой лошадью, вознамерившейся разорвать постромки.
