Все вышеописанные обстоятельства император помнил, учитывал и принимал во внимание, с любопытством осматривая пригороды Нюрнберга, где была назначена неофициальная встреча с кайзером Германии Вильгельмом II. На рандеву именно в этом городе настоял он сам, удивив немецкую сторону своим выбором. Символизм имеет значение, и хотя император в прошлой жизни был материалистом до мозга костей, тем не менее считал, что в этом городе стены будут помогать не только германской делегации. Император вез предложения, от которых кайзер отказаться точно не сможет. Шахматные политические доски были тщательно подготовлены. Фигуры расставлены. Император намеревался в этой партии играть белыми.
Нюрнберг. Январь 1901 года
Швейцарский правовед Карл Хилти на рубеже веков иронизировал, что немцы любят завершать свои жалобы на нервозность словами Бисмарка: «Мы, немцы, боимся Бога, но кроме Него – ничего на свете». Сарказм немецкоязычного ученого состоял в том, что как раз Бога немцы не боятся, зато им страшно от многого другого, «а это и образует одну из главных причин неврастении». Нервозность под маской педантичности – чисто немецкое изобретение! Невролог Франц Виндшейд отмечал: «чувство, что не успеваешь что-то доделать» – «один из наиглавнейших источников» немецкой «профессиональной нервозности». Правда, так было не всегда. Психиатр Ганс Бюргер-Принц хроническую боязнь не успеть выполнить повседневные задачи, не справиться или сделать что-то неверно назвал массовым явлением эпохи модерна.
Всему виной, конечно, была Англия. «И удовлетворенность ушла из этого мира», – лаконично комментировал один экономист начало индустриальной революции. Не случайно в XVIII веке нервные расстройства нового типа фиксировались как «английская болезнь».
В полном соответствии с императивом Бенджамина Франклина «время – деньги» уже вторая половина XVIII века характеризовалась стремлением к экономии времени. Предпосылка для модерновой суеты и спешки в принципе уже была. Стимуляторы той эпохи – кофе и чай, противодействовавшие естественному чувству усталости, – бурно распространялись и обсуждались. Знаменитый голландский врач Бонтеку рекомендовал своим пациентам выпивать до 200 чашек чаю ежедневно, что в целом шло на «ура», пока его не разоблачили как наемника Ост-Индской компании.
Главный социолог модерна Георг Зиммель в «Философии денег» дал классическое определение ментальных последствий монетаризации, затронув самый центр мира нервов. Он описывал, как деньги ускоряют «темп жизни» и производят вечный непокой, метание между множеством разнообразных желаний.
Ярчайшую иллюстрацию выводов всех вышеупомянутых психологов, неврологов, экономистов и социологов представлял собой кайзер Вильгельм II.
«На всех крестинах он стремился быть крестным отцом, на каждой свадьбе – женихом, на любых похоронах – покойником», – злословили о последнем немецком кайзере современники. Порой эксцентричные выходки правителя, страдавшего комплексом неполноценности из-за поврежденной при рождении и полупарализованной левой руки, заставляли многих усомниться в его психической нормальности. Самовлюбленный и суетливый, любитель театральных поз и напыщенных речей, Вильгельм всегда стремился играть главную роль. По этой причине еще молодой монарх поссорился с канцлером Отто фон Бисмарком, который не терпел вмешательства в свою политику и в результате ушел в отставку.
Государственными делами кайзер занимался мало и всегда плохо. Ума небольшого и неглубокого, хотя и быстрого, образования поверхностного, конечно, не могло хватить на все бесчисленные прожекты Вильгельма. Он заменял все эти качества дилетантским апломбом, самоуверенностью, с которой рассуждал и о живописи, и о музыке, и о востоковедении, и о Библии, и об архитектуре, и об истории, и вообще о чем угодно. На настоящую умственную работу, на серьезные, сколько-нибудь длительные усилия мысли его способностей не хватало. Он был суетлив, но совсем не прилежен. Его близких серьезно беспокоила явная и всегдашняя лень императора, временами полная неспособность ни к какому усидчивому труду, болтливость и нежелание прослушать доклад до конца, не перебивая докладчика.
Самохвальство, тщеславие и связанную с этими чертами лживость первой заметила в нем его мать, а потом и многие другие, кто с ним сталкивался. Все его провокационные высказывания, волновавшие и раздражавшие Европу в течение всего царствования, заявления, что нужно порох держать сухим, воинственное бряцание оружием – все это Вильгельм пускал в ход именно тогда, когда Германии ровным счетом ничего не грозило. Самую неистовую речь он произнес, отправляя войска в совершенно безопасную для них экспедицию в Китай в 1900 году, где немцы действовали вместе со всей Европой против плохо вооруженных и слабых боксерских отрядов. Он потребовал, чтобы солдаты вели себя, как гунны при Атилле. Но когда в самом деле было возможно нарваться на отпор, Вильгельм, при всей словоохотливости, всегда хранил молчание. Его бахвальство кончалось там, где начиналась боязнь за себя. А это состояние жило в нем постоянно.
При выборе вариантов развития политических событий Вильгельм всегда отдавал предпочтение самому крайнему из них, если только ему лично это не создавало опасности: даже в случае незначительного риска он уклонялся от любых решений. Поразительный пример этой склонности характера – отказ от встречи с малолетним сыном, больным пневмонией. Российский император помнил и другой пример из пока еще не состоявшегося для кайзера будущего – его отказ от престола и бегство в нейтральную Голландию при первой угрозе вооруженного нападения на кайзеровскую военную ставку в ноябре 1918 года…
Исходя из всего вышесказанного, Вильгельм был самым удачным собеседником и переговорной стороной для дебюта императора в новом качестве на международной арене.
Встреча состоялась в городской ратуше, куда первой прибыла русская делегация, вынужденная два часа слоняться по залам и слушать занудного бургомистра, взявшего на себя добровольно роль экскурсовода.
– О! Его императорское величество интересуется работами Дюрера? Это очень лестно для нас! А вот как раз экслибрисы…
Гофмаршал наконец подал голос, и царь, кряхтя и морщась, начал натягивать на себя форму офицера Прусского гвардейского гренадерского полка, дарованную кайзером во время последней встречи.
Лесть эта, конечно, была примитивна, как лапти, пряма, как оглобля, но сработала как надо. Вильгельм был польщен и восхищен – на императоре мундир сидел отменно – и сразу же объявил, что обязательно учредит специальный орден за образцово-показательное ношение военной одежды. Настроение кайзера улучшилось еще больше, когда он узнал про жуткие последствия двух покушений, из-за чего кузен Никки страдает частичной амнезией и не может уже так бойко, как раньше, изъясняться на иностранных языках. Вильгельм, имея некоторые природные увечья, вообще относился с ревностью к абсолютно здоровым людям, зато контуженный русский царь, плохо двигающийся, косноязычно говорящий, да, наверно, еще и неважно соображающий, вдохновил кайзера и поднял его самооценку на ступеньку выше. Оценив состояние «клиента», император пошел в наступление без какой-либо предварительной увертюры.
