А потом что-то пошло не так. Разгоряченные на сходках и митингах, национально самоосознавшие себя финские товарищи начали стремительно радикализироваться, не дожидаясь электорального волеизъявления. Очень быстро дошло до стычек с полицией. Били блюстителей закона избирательно, тщательно отсеивая местные кадры и нещадно метеля “проклятых русских оккупантов”. Попытка противостоять росту насилия по-библейски, подставляя вторую щеку и ожидая, когда “революционная пена” схлынет, ни к чему хорошему не привела. Запрет разгонять и вообще трогать национальные митинги привел к массовым прошениям об отставке русских полицейских и такому же массовому переходу их финских коллег в организации “Национального возрождения Суоми”. Впервые прозвучал лозунг “Финляндия для финов”.
К весне изменилась и атмосфера на митингах. Теперь его речи про интернационализм трудящихся на местных заводах и фабриках слушали с глухим неприятием, овации и аплодисменты сменились выкриками с мест “чемодан-вокзал-Россия”. А с началом военных действий против Британии-Японии у финских национал-революционеров вместо камней и дубин в руках появились очень приличные винтовки и револьверы.
Почти на всей территории княжества стали возникать отряды самообороны, именуемые «Финским охранным корпусом» (шюцкор). Они руководствовались не столько классовым, сколько откровенно националистическим подходом, провозглашали построение не просто независимой, но «этнически чистой» Финляндии, границы которой желательно раздвинуть до Урала, где соединиться с победоносной японской армией.
В это время в финских газетах стали появляться такие призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: «Ненависть и любовь! Смерть «рюсся»! [финское презрительное наименование русских] Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза от существования русского народа для нас? Нет!»
Причину такого положения дел весьма чётко и цинично сформулировал финский соратник Ленина Кони Цилиакус: «Во время революции в Финляндии за разжигаемой русофобией стоит желание сделать русских козлами отпущения за все жестокости и, тем самым, обосновать «собственные идеи», … без внешнего врага поднять массы на войну сложно…»
В итоге ненависть к русским вылилась в открытые столкновения на этнической почве. После захвата Таммерфорса национальными революционными силами было уничтожено около двухсот русских, число казнённых в Выборге оценивалось в тысячу человек.
[51] Завязавшийся на территории финского княжества огонь “национального возрождения” молниеносно перекинулся на всю Прибалтику. В соседней Эстляндии и Лифляндии подозрительно быстро сформировались и вооружились отряды национально-освободительных фронтов. Русское население в зоне их активности начало стремительно уменьшаться, а по всему региону от Вильно до Рованиеми усиленно шныряли лица, командированные товарищем Макдональдом, с хорошим британским произношением и отменной армейской выправкой.
В результате Ленин оказался в позиционном тупике. Продолжать революционную агитацию – значит разжигать ещё больше межнациональный конфликт, в огне которого он рискует сам сгореть. Отдать войскам приказ на подавление революционных выступлений, благо, право, предоставленное лично монархом, у него есть – значит потерять революционную невинность и перейти на сторону самодержавных держиморд. Что делать?
Ильич распахнул окно и в комнату с новой силой ворвались крики митингующих. Ничего нового. Толпа самозаводится и жаждет крови. Достаточно одного слова и она пойдет крушить и убивать. Вопрос в том, кто скажет это слово и куда направятся революционные народные массы? Кого изберут очередной жертвой?
– Володя, к тебе от товарища Дзержинского, – Надя была испугана, но виду не подавала.
– Проси, – коротко ответил Ленин, плотно закрывая оконный замок, – и передай всем товарищам – работы сегодня не будет, пусть расходятся по домам до дальнейших распоряжений.
– Владимир Ильич, – молодой, белобрысый паренек ужом проскользнул между косяком и Крупской, – послан к Вам с предложением о немедленной эвакуации. Представитель православной миссии ждёт вас в Успенском соборе. Храм охраняется моряками, у Северной набережной встали канонерки. Эти, – паренек небрежно мотнул головой в сторону окна, – туда не сунутся!
Ленин устало опустился в кресло. Он, лидер революционной партии социал-демократов, воинствующий атеист, только что опубликовавший в “Пролетарии”: "Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда, как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманению рабочего класса."
[52] И вдруг будет прятаться от революционного народа в церкви? Нет, это решительно невозможно!
– Думаю, ничего страшного… Не в первый раз, пронесёт, – медленно произнёс Ильич. С последним его словом жалобно звякнуло стекло и в комнату влетело приличных размеров “оружие пролетариата”, только что вывернутое прямо из мостовой.
– Да нет, на этот раз не обойдется, – глубоко вздохнул курьер. – Имеется агентурная информация, что громить сегодня будут именно вас….
– Володя, ну что же ты! – почти вскричала Крупская, – у нас в штабе больше десяти женщин, о них подумай!
– Решено, идём, – хлопнул себя по колену Ленин. – Как будем выбираться?
– Сейчас сапёры немного поработают с вашими помещениями на первом этаже, – торопливо зачастил посланник, озабоченно поглядывая на площадь, приходящую в движение, – и по сигналу выходим через черный ход на Екатерининскую улицу.
– По какому сигналу? – нетерпеливо перебил Ленин.
– Вы услышите, – загадочно улыбнулся курьер и уже по-военному строго добавил, – разрешите идти?
– Да-да, конечно, – кивнул Ильич и ещё раз посмотрел на беснующиеся революционные народные массы за окном. – Что-то у нас недоработано… Что-то срочно требуется подправить…
25 мая 1902 г. Забайкалье.
Алексей Игнатьев небрежно бросил поводья денщику и легко вбежал по ступенькам земской больницы при Атамановском разъезде Забайкальской железной дороги.
– К генералу Грибскому с поручением, – коротко сообщил он поднявшемуся навстречу ординарцу и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул в крошечный коридорчик, оглянулся, прислушался, сориентировался по знакомому голосу, настойчиво постучал костяшками пальцев в процедурную.
Генералу как раз делали перевязку. Доктор, явно не знакомый с огнестрельными ранениями, неловко суетился вокруг именитого пациента, только увеличивая страдания своими неловкими движениями. Грибский прикусывал губу, вздрагивал, но в общем-то вёл себя вполне прилично, не допуская, чтобы даже тень недовольства упала на врача, находящегося в состоянии лёгкой паники.
