– Хорошо, как скажешь, – согласился Константин без особого энтузиазма.
Илья Вадимович следовал за ними белесым безмолвным привидением, казалось, ему было все равно, куда идти. Константин уверился, что Илья давным-давно привык к оскольчатым узорам, все они слились для него в один, так что он перестал задумываться об их различии.
Марианна с трудом преодолела отвращение, когда затхлый, сырой запах подвального помещения ударил в нос. Память о пережитых здесь мучениях жила отнюдь не в уме, она укоренилась глубоко на физическом уровне в ощущениях тела, мышцах, содрогнувшихся от того, как дребезжала коляска, проезжая по неровному, изъеденному временем полу. Ей казалось, что вот-вот отворится дверь и оттуда или из-за поворота покажется громоздкая фигура охранника-вороны; запах его гнилостный, запах боли, чужой боли, чужого страха еще хранили облезлые стены. Как она, Марианна, чудом выбравшись из плена, осмелилась снова заявиться в не успевшую высохнуть от ее слез тюрьму? Скорее она вернулась по наитию, глубоко внутри себя сознавая, что если уйдет, не оглянувшись, то потеряет нечто важное, нить… которая должна привести… куда? Она не знала. Чтобы узнать, ей нужна нить – вот такой парадокс, – та нить, что укажет путь, поможет проснуться или погрузиться в самый глубокий сон с тем, чтобы проснуться, – не так ли говорил медиум? Поэтому она и вернулась, невзирая на риск обратиться в соляной столб.
– Стоп! – скомандовала Марианна, увидев знакомую дверь подпольного кабинета доктора – настоящего, не того, что прятался за вывеской «заведующий отделением смешанных состояний Мансуров Т. С.».
Дверь была не заперта, и все трое протиснулись в кабинет.
Марианна огляделась – обстановка осталась неизменной, все как при ее первом визите: те же картины, впечатляющая коллекция зеркал, вот только газетная вырезка про серийного убийцу куда-то подевалась, чему Марианна вовсе не удивилась – в этой облегченной версии реальности не нашлось места зловещему санитару – здесь обитали вороны.
– Смотри, вот он – Вихрь! – произнесла Марианна, подъехав к висевшей на стене картине с изображением каких-то фиолетовых не то тараканов, не то жуков, садящихся в ржавую «газель», на заднем плане картины свирепствовал смерч. – Мансуров рассказал мне о Вихре. Ты слышал его бормотание? Он говорил о них. – Марианна показала на «насекомых». – Это бесы. Их выкинуло в наш мир через Вихрь. Маршрутка – наш мир, все, что мы видим и чувствуем вокруг. Илью Вадимовича держали здесь, чтобы направлять маршрутку тем, кто еще находится в Вихре. А еще Мансуров хотел, чтобы Илья продолжил делать зеркала. – Марианна кивнула в сторону коллекции зеркал на любой вкус. – Зеркала создают замещение, ловят одну душу, подменяя ее другой – из тех, кто ждет маршрутку. Он от меня потребовал его разговорить, чтобы Илья стал новым Проводником. Прежнего они, как я поняла, лишились. И похоже, я знаю, кто этот прежний – ведьма из дремучего леса. Она предложила мне замещение, и у нее тоже имелось уникальное зеркало… и Элизиум… он был в ее власти – не знаю как, но она контролировала Элизиум. Пойманной душе отводится печальная участь – деградировать в Элизиуме, на одной его стороне, став пищей для бесов, ожидающих маршрутку по другую сторону.
– Расскажи подробнее, – попросил Константин, не отводя взгляд от картины, параллельно прикидывая что-то в уме.
Марианна, насколько сумела, подробно воспроизвела их диалог с доктором. Константин на минуту задумался, переваривая информацию, тщательно пытаясь выловить из компота приведенных доктором символических образов конкретные объекты из области привычной реальности. Как только последние части головоломки сложились в голове, подпорки, державшие каркас его надломившегося миропредставления, вновь обрели крепость. Ощущение было сродни тому, словно путник после многолетних скитаний по негостеприимным землям возвратился домой. Так и он, перекроив представленную Марианной картину под свой привычный формат, приведя все части к общему знаменателю под названием «научная версия», наконец вернулся домой – сам к себе, – узнал в себе того дотошного, сомневающегося ученого, каким был раньше.
Константин, повесив на спинку стула кашемировое пальто, обошел вокруг стола и, усевшись в кресло Тимура Сардоковича, заговорил с размеренной интонацией университетского лектора:
– Знаешь, что я из всего этого вывел?
Марианна выжидательно молчала, поглядывая, как Константин теребит дужку очков.
– Маршрутка, фиолетовые бесы, похожие на тараканов, души в зеркалах – все эти метафорические образы, живописуемые Мансуровым, свидетельствуют о флуктуации восприятия неясного генеза. Не представляю, какие обстоятельства могли спровоцировать отклонение, несомненно одно: все эти символы имеют отношение к Вихрю — не собирающему дорожную пыль устремленному в небо ветровому столпу, нет, а к настоящему Вихрю – магнитному резонатору, структурирующему окружающее пространство под себя, создающему помехи в информационном поле Земли. Возникает вопрос: откуда Вихрь берет энергию? Полагаю, из некоего источника, который воображение доктора окрестило Элизиумом.
– Бабка в лесу тоже говорила об Элизиуме – Доме чистых душ, – одной из его сторон, – напомнила Марианна.
– Я не исключаю, что доктор был как-то связан с этой старушкой, не исключаю, что она-то и могла вбить ему в голову эти символы. Совпадение подозрительное, но вероятность этого нельзя сбрасывать со счетов. Понимаешь, идея двух сторон Элизиума – это принцип электроснабжения. Сторона Элизиума, на которой якобы обитают пойманный души, – источник электроэнергии, другая сторона – ожидающие маршрутку бесы – накопитель, а главным энергопотребителем в этой цепочке является Вихрь. Определенный оптимизм внушает фраза, которую обронил Мансуров о материальном воплощении Элизиума. Аккумулятор, дающий энергию Вихрю, материален. Соответственно, его можно найти и отключить. И тогда помеха, Вихрь, исчезнет.
Марианне оставалось дивиться самодовольству Константина – без обид, сожаления, отнюдь, он ей по-прежнему был мил, и он спас ее пускай в перекроенном синхронными механизмами их общей памяти прошлом, но спас, и сердце ее переполняла благодарность. И она любовалась его воскресшей самоуверенностью, тем, как ловко он перевернул все с ног на голову, как умело подогнал непостижимое под аргументированную теорию. Константин – атеист, как признался он сам. Атеизм – тоже своего рода вера, отрицание наперед всего, что недоступно обычному восприятию, вера в Ничто. Атеист готов слепо отрицать настолько, насколько верующий – слепо верить. Из Ничего по воле случая возникли галактики, планеты, звезды, живая материя. Ничто ожидает любую живую материю неизбежно после смерти. «Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», – как поется в песне. Но если абстрагироваться от конкретных понятий, облекаемых в слова, расширить горизонты восприятия, визуализировав образы, то мы увидим одно: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а Дух возвратится к Богу, который дал его» (Екклесиаст 12:7). Разница лишь в словах, которые сковывают, не позволяя видеть глубже, объемнее, дальше за горизонт. Так и Константин облекал в обертки своего понятийного аппарата содержимое необъяснимых мистификаций, что фактически никак не отразилось на понимании их сути.
