— Вы лучше бойтесь того, что сделает с вами Легов,
когда найдет! — рассердилась Маша. Так что слушайтесь меня и выбросьте из
головы всякую ерунду.
— Мобильники нужно отключить, — сказала Маша в
аэропорту, — боюсь, по моему они тоже смогут нас вычислить.
И как раз в это время телефон зазвонил.
— Маша! — голос отца звучал хрипло. — Я тебя
искал. Ты все время пропадаешь! Знаешь, я тут был на даче и нашел там дневник
твоего деда.
Одну из тетрадей, остальные пропали.
«Сожгла, зараза, в печке!» — поняла Маша, но ничего не
сказала, чтобы еще больше не расстраивать отца.
— Что там, в дневнике? — осторожно спросила она.
— Я не успел прочитать, да это и невозможно… У твоего
деда был ужасный почерк! Но кажется, что-то про Рим…
— Про Рим? — Маша отвернулась от Старыгина и
понизила голос. — Папа, мне очень нужен этот дневник. Ты не мог бы
привезти его мне прямо сейчас?
— Отец согласился совершенно неожиданно для нее. Минут
через сорок Маша извинилась и сказала, что ей ненадолго нужно уйти. Она не
хотела показывать Старыгину отца, а тем более то, что он ей привезет. В конце
концов, это их семейное дело.
— Дайте телефон! — сказал он. — Договорюсь с
соседкой, чтобы навещала Василия. У нее есть ключи от моей квартиры.
— Только недолго! — предупредила Маша, убедилась,
что Старыгин не смотрит на нее, и выскочила из здания аэропорта.
Отец не подвел, приехал вовремя. Он передал ей потрепанную
тетрадку, которая очень удачно уместилась в сумочке. На прощанье Маша чмокнула
его в щеку. Коже была сухая и воспаленная, и вообще выглядел он очень плохо.
— Ты был у врача? — дрогнувшим голосом спросила
она.
Отец только махнул рукой.
— Приветствуем вас на борту нашего самолета! —
хорошо поставленным голосом проговорила Симпатичная черноволосая стюардесса,
выйдя на середину прохода.
Она произнесла привычный, набивший оскомину текст — сообщила
маршрут, высоту и скорость полета, температуру за бортом и в салоне, время
прибытия в Рим, показала, как пользоваться спасательным поясом и кислородной
маской…
— Ну, Алка, вот уж подсудобила нам компанию! —
тихонько сказала Маша.
Группа, к которой их прикрепили, состояла из личностей
самого устрашающего вида.
Были там коротко стриженные молодые люди, с хорошо развитыми
мускулами и значительно менее развитыми головами, лежащими прямо на широких
плечах, как на блюде. Отсутствие шеи компенсировалось общей накачанностью и
грозным выражением лиц.
Еще была в группе пара мужчин среднего возраста, с суровыми
задубевшими лицами, покрытыми такими глубокими морщинами, что невольно
вспоминались ирригационные работы в засушливых районах Средней Азии.
Даже непосвященному человеку сразу же становилось ясно, что
морщины эти можно заработать только в далеких сибирских лагерях. Вторую
половину группы составляли громкоголосые, ярко одетые девицы, все без
исключения сильно накрашенные и с наращенными ногтями. Они то и дело
переговаривались через весь салон громкими вульгарными голосами:
— Люсинда, ты где эту кофточку отхватила?
— В «Эскаде», не поверишь, всего за восемьсот
бакинских!
— Да уж, эти двое, что постарше, — явные
уголовники, куда уж им за границу… — протянул Старыгин.
— Ну, я думаю, что Алка представила их как группу
воспитателей образцово-показательного детского сада, — усмехнулась
Маша, — или учителей начальных классов. В любом случае мы — сами по себе.
А эти, кажется, после Рима едут в Милан, на традиционную неделю интенсивного
шопиш а…
Дмитрий Алексеевич прикрыл глаза и откинулся на спинку
кресла.
Приняв решение лететь в Рим, он успокоился и с виду
совершенно не переживал, что Легов обвинил его в краже картины. Когда же
удалось застать дома соседку и она уверила его, что с котом все будет в
порядке, Старыгин и вовсе пришел в умиротворенное состояние духа. Маша же,
напротив, была до предела взвинчена, она поражалась спокойствию своего
спутника. Неужели он может спокойно спать, когда за ним, как собаки за дичью,
гонятся десятки людей, когда над ним нависло обвинение в тяжком преступлении?
Неужели, в конце концов, ему совсем не хочется с ней поговорить?
Она скосила на Старыгина глаза. Его лицо, на котором начала
проступать седоватая щетина, выглядело удивительно трогательным и беззащитным.
Маше захотелось погладить эту колючую щеку…
Она встряхнула головой, сбрасывая минутное наваждение. Что
это с ней? Он совершенно ей не симпатичен.., просто стар, в конце концов!
Отвратительный старый зануда, помешанный на своих облезлых холстах и выцветших
красках!
Она хотела было пролистать дневник деда, но решила, что
сделает это в более спокойной обстановке. А то Старыгин проснется и станет
задавать вопросы. Ей же совершенно не хочется никому ничего про себя рассказывать.
Тем более что никому это не интересно.
Ей стало немного легче, и она уже собралась было тоже
задремать, когда Старыгин, не открывая глаз, проговорил:
— А ведь вы на нее похожи.
— На кого? — Маша вздрогнула от неожиданности и
покраснела: не хватало еще, чтобы он подумал, будто она его разглядывает! Еще
возомнит невесть что!
Старыгин приподнялся, открыл глаза.
Маше почудилось, что в глубине их затаилась усмешка.
— На нее, на модель Леонардо.., на ту женщину, которая
позировала ему для «Мадонны Литта».
— Скажете тоже… — пробормотала Маша, пытаясь скрыть
свою растерянность. Все-таки ему удалось ее смутить! — А правда, что
авторство Леонардо долгое время подвергалось сомнению?
— Подвергалось, и до сих пор подвергается, —
заговорил Старыгин обычным тоном. — Правда, известен этюд головы «Мадонны
Литта», датируемый примерно 1480 годом, но это доказывает только то, что
Леонардо был причастен к работе над этой картиной. Многие эксперты считают, что
ее закончил кто-то из его учеников, чаще других называют имя Джиованни
Бальтраффио. Датировка создания картины тоже не вполне ясна. Один из самых
крупных специалистов, директор Идеального музея Леонардо на родине художника, в
Винчи, Алессандро Веццози в своей книге 1996 года датирует работу 1485 — 1487
годами, некоторые другие специалисты относят ее к 1490-1491 году.
— Мне всегда Мадонна Литта нравилась больше, чем другая
мадонна в Эрмитаже, — призналась Маша, — младенец здесь очень
красивый…
— Так часто смотрел на эту картину, что помню ее
наизусть, — сказал Старыгин, — эта улыбка матери, наблюдающей за
своим ребенком. А вы знаете, что так изображали мадонн только до середины
шестнадцатого века. Папа римский Павел IV счел неблагопристойным оголение груди
девы Марии, и Тридентский собор в одна тысяча пятьсот пятьдесят девятом году
запретил изображение оголенных святых?
