Стыдно и так злит, что меня буквально начинает трясти, особенно, когда Долгов, нехотя, отводит голодный взгляд и хриплым, севшим голосом выдавливает:
– Извини, маленькая, разбудил тебя.
Он начинает по-пьяному неуклюже собирать разлетевшийся на части телефон, а я вскипаю еще больше.
– Как будто я могу спать после всего, что пережила, – цежу сквозь зубы, сама, не зная, зачем.
Я не хочу, чтобы он чувствовал себя еще более виноватым, просил прощение или неловко, как сейчас, предлагал подыскать хорошего психотерапевта, который помог бы справиться с ПТСР. Ничего из этого мне не надо.
Да, я действительно не могу спать по ночам, но только потому, что его нет рядом. Как только он уезжает, я себе места не нахожу. Мне страшно, тревожно, жутко. Я верчусь в кровати с боку на бок, вскакиваю каждые десять минут, проверяю замки, скачу по окнам в надежде, что не придется ждать всю ночь. Мне так беспокойно, что не спасает ни работающий телевизор, ни включенный повсюду свет, ни куча охраны, расставленная вокруг дома и периодически спрашивающая, все ли у меня в порядке. Я боюсь. Ужасно боюсь. За Долгова, за себя, всего вокруг. И сколько ни привожу разумных доводов, а все равно не чувствую себя защищенной.
Только, когда слышу его уверенный голос и энергичную поступь, меня отпускает, и получается расслабиться. Но я ни за что не смогу признаться ему, что нуждаюсь в нем; что мне без него страшно, хотя по сути бояться его я должна не меньше, чем всех остальных. Но, видимо, я из тех жалких, любящих вопреки, терпил, которым действительно не помешала бы помощь психотерапевта. Эти мысли растравливают мою злость еще сильнее, и я остервенело обрушиваю ее на Долгова.
– Так что? Сколько еще я должна таскаться за тобой по деревням и весям? И с какой вообще стати? Мне делать что ли больше нечего, как только круглыми сутками сидеть тут и ждать у моря погоды?! Я так-то в жены декабриста не нанималась, тем более, что вакансия уже занята.
– Я развелся, – вдруг объявляет он. На мгновение я теряюсь, но потом просто зверею. Обидно до слез получить то, что уже потеряло всякое значение.
– О, ну тогда, конечно, это в корне меняет дело! – язвлю, не скрывая своей горечи. – Все-таки какой ты молодец: подсуетился очень вовремя, сберег жену от лишних неудобств. А меня то че беречь, да?
–Настя!
–Что «Настя»?! Не так что ли? – повышаю голос, не в силах справиться с болью.
Долгов бледнеет, сжимая губы в тонкую полоску, и втягивает с шумом воздух.
– Как только будут готовы новые документы на новое имя и появится возможность отправить тебя без подозрений и хвостов, ты уедешь сначала в Испанию, потом, когда все уляжется, переедешь в США. Из-за Зойки мне пришлось искать новых людей и все менять, это заняло больше времени, чем планировалось, поэтому тебе придется еще немного побыть «женой декабриста», – спокойно разжевывает он таким тоном, будто нисходит до меня и моих капризов, меня это, естественно, раздражает.
– С чего ты взял, что я хочу куда- то переезжать?
– Это вопрос безопасности, а не желания, Настя, – отрезает он и нетвердым шагом направляется в душ.
– Неужели? А я буду там в безопасности от тебя? – бросаю ему в спину, не в силах потушить проснувшийся внутри вулкан, хоть и понимаю, что делаю нам обоим только больнее.
Долгов на мгновение застывает, а потом, не оборачиваясь, озадачивает ответом:
– А это уж, как ты сама решишь.
До меня не сразу доходит, что он имеет в виду, а потом я просто охреневаю.
– Ты что, всерьез думаешь, что после всего я захочу с тобой иметь хоть какие-то дела? – ворвавшись в ванную, уточняю с ошарашенным смешком.
– Время покажет, Насть, – заявляет он на полном серьезе. – Да ты и сама все знаешь. Даже, если вот здесь, – Долгов касается пальцем виска, – говорит тебе, что не можешь любить такого, как я. Вот тут, – хлопает он себя по груди, – бьется ради меня. А бороться с самим собой – это бессмысленная война, Настюш: даже, если выиграешь, все равно проиграешь.
Он, как ни в чем не бывало, стягивает с себя футболку, а затем штаны. Я же смотрю на его похудевшее, но ставшее более рельефным, тело и едва могу связать два слова от столь высокопарного заявленьица.
– Ты – кармический идиот, если думаешь, что у тебя есть хоть какой-то шанс, – цежу взбешенно, Долгов хмыкает.
– А мне, Настюш, либо кармическим, либо сдохнуть, – отзывается он с невеселой усмешкой и скользит по мне ласковым, полным тоски, взглядом, от которого внутри все переворачивается и становится нечем дышать.
– Пошел ты со своим пафосом! Жил без меня все эти месяцы и ниче – не помер! – выплевываю раздраженно, пытаясь скрыть слезы и пробить эту стену терпения, и смирения, задевающую меня за живое.
Долгов в очередной раз поджимает губы и снова, молча, кивает. Несколько долгих минут мы просто смотрим друг на друга. Между нами такая гигантская пропасть, что не переплыть, не переехать, однако, какая-то тонкая, призрачная ниточка, натянувшаяся до предела, не дает развернуться и уйти. Оборвать бы, но не получается, как ни стараюсь.
– Всё, Насть? Или скажешь что-то еще? А то я хочу душ принять, – находит-таки Долгов в себе силы прервать наш немой диалог. Вздрогнув, отвожу взгляд и, помедлив, разворачиваюсь, чтобы уйти. Сказать мне действительно нечего, разве что только:
– Хватит бухать! Смотреть на тебя тошно.
Как ни странно, Серёжа, будто прочитав мои мысли, хоть и возвращался поздно, но ночевал теперь всегда со мной под одной крышей и больше не пил. Правда, был настолько взвинченным, что я уже даже не знала, какое из зол хуже, и старалась лишний раз не попадаться на глаза. Для спокойствия мне вполне хватало, чтобы Долгов просто находился в соседней комнате и занимался своими делами. Непосредственный контакт воспринимался мной слишком остро и, если честно, не всегда адекватно. Я вроде все понимала: и что перегибаю, и что в этом нет никакого смысла, но ничего не могла с собой поделать. Поэтому предпочитала держаться подальше. Впрочем, как и сам Долгов.
Однако, сегодня мы весь день в пути, буквально бок о бок, в паре сантиметров друг от друга. В удушливом молчании и зудящим под кожей напряжении: когда что-то хочется сказать, но не знаешь что, а главное – зачем.
Гридас первые полчаса еще как-то пытается разрядить обстановку, но вскоре, глядя на наши окаменевшие, безучастные лица, умывает руки. Долгов курит сигарету за сигаретой, то и дело сверля меня задумчивым взглядом. Это ужасно нервирует. Я пытаюсь сконцентрироваться на пролетающем за окном степном пейзаже, но постоянно возвращаюсь к отражению Долгова в стекле и злюсь. Неимоверно злюсь.
На что?
Если бы я только знала. Попытаться же проанализировать себя и свои чувства, пожалуй, страшно, ибо я даже не сомневаюсь, выводы будут неутешительными. Да и не хочется мне, если честно. Мне вообще ничего не хочется. Я перестала понимать, ради чего я живу, зачем. Мне не интересно, что там впереди. Наверное, стоит признать, злость на Долгова – единственное, что не дает скатиться в тотальную депрессию, когда тупо лежишь, смотришь в потолок и тебе настолько плевать на все вокруг, что даже самоубийство кажется слишком энергозатратным, чтобы подняться с кровати.
