– Понимаю, Насть, – преодолевая расстояние между нами, садится Долгов на кровать, – но это не выход.
– А что тогда выход? Окно или веревка с мылом?
– Не неси х*йню! – поморщившись, отрезает он. – И чтоб я больше не слышал про наркоту и прочую дрянь, иначе я тебя сам, своими собственными руками удавлю!
– Ну, удави, хоть отмучаюсь, наконец, – огрызаюсь на голом упрямстве, хоть и понимаю, как это по- детски звучит. Долгов, естественно, закатывает глаза.
– Займи себя уже чем-то, Насть, – советует он устало. – Целыми днями лупить в потолок, у кого угодно чердак отъедет.
– Серьезно? И чем же мне себя занять? Посоветуйся, доктор Сергей Эльдарович, вы же все знаете.
– Да хоть чем, Насть! Рисуй, к универу готовься, читай, изучай что-нибудь… Че, занятий что ли нет? Скажи, что тебе надо, и тебе привезут.
– Мне надо, чтоб ты, твои родственнички, враги, друзья, окружение – да всё, что с тобой связано отвязалось от меня раз и навсегда! Можно это как-то поскорее устроить? – чеканю ядовито, задетая за живое этими, больше похожими на отмашку, нравоучениями, словно я какой-то блажью страдаю.
Долгов в очередной раз тяжело вздыхает и, махнув рукой, будто говоря: «Да иди ты на…», поднимается и уходит.
Когда за ним закрывается дверь, сворачиваюсь клубочком на кровати и даю волю слезам.
Наверное, это звучит смешно, но я устала от собственных психов, перепадов настроения, от себя самой: истеричной, душной, мечущейся и не знающей, что с этим делать.
Долгов прав: необходимо занять голову чем-то, чтобы не сходить с ума, но проснувшись на следующий день, я чувствую себя такой разбитой, что едва могу подняться с кровати. Однако, беспощадно-палящее, июльское солнце, пробивающееся сквозь тюль и жуткая духота в комнате не оставляют шанса. Валяться взмокшей и липкой на влажной от пота простыне противно.
Поднявшись с кровати, первым делом открываю окно. Свежести в комнату это отнюдь не добавляет, но деревенский, летний запах душистого разнотравья лугов оказывает поистине терапевтический эффект, и я чувствую небольшой приток энергии. Подставив лицо под горячие лучи солнца, закрываю глаза и втягиваю чистый, медовый аромат.
– Проснулась, – вырывает меня из этой минутки блаженства голос Долгова. Вздрагиваю и машинально хочу ответить что-то резкое, но, открыв глаза, забываю, что именно, стоит только наткнуться взглядом на мокрые, красные шорты. Долгов стоит передо мной с голым и, судя по красноте, изрядно обгоревшим на солнце, торсом, в очках и с полотенцем на шее. У меня же внутри все обрывается от дежавю.
– Купался? – выдавливаю из себя, сглотнув острый ком в горле.
– Да, за огородом недалеко река, сходи, взбодрись. Тридцать пять градусов, мозги плавятся, – кивает он в сторону огорода. Я тоже киваю в знак того, что приняла к сведению. Собираюсь отойти от окна, но Серёжа окликает меня.
– Настюш, я там завтрак приготовил и земляники тебе собрал, покушай. Я сейчас уезжаю, вернусь, наверное, поздно. С Михалычем переговорил, больше он тебя не побеспокоит. Да и за вчера на него не держи зла, напился старый дурень, вот и нес всякую херню.
– Ну, что у трезвого в голове, то у пьяного на языке, – резюмирую с невеселым смешком.
– Не обращай внимание. Чувствуй себя, как дома. И не сиди в четырех стенах, ладно? Выйди, подыши, позагорай…
– Всё? – обрываю раздраженно. Меня нервирует эта энергичность, дуром прущая из Долгова в то время, как я сама чувствую себя развалиной.
– Котёнок, попытайся хоть немножко, – просит Серёжа так ласково, что дышать становиться трудно. Прикусив губу, опускаю взгляд и, помявшись, не в силах придумать ответ или хотя бы сказать «хорошо», торопливо отхожу от окна.
Когда Долгов уезжает, и в доме становиться тихо, выхожу из комнаты и сразу же сталкиваюсь с Петром Михайловичем. Он выглядит, как и я, изрядно помятым и смущенным.
– У вас есть душ? И мне нужно сменное, постельное белье, – пересилив себя, решаю не ходить вокруг да около.
– Я перед вашим приездом все сменил, оно чистое, – бурчит он себе под нос, отводя взгляд.
– Я вспотела, мне нужно новое. И где можно его постирать?
Петр Михайлович быстро показывает мне летний душ за баней и стиральную машинку в предбаннике, а потом также быстро ретируется. Я смотрю на старенький полуавтоматический агрегат под названием «Сибирь» со стертыми кнопками и понимаю, что лучше без Долгова к нему не прикасаться. С душем мне тоже не везет: бак на жаре так нагрелся, что я едва не обварилась, пока пыталась кое-как ополоснуться.
Взвинченная, иду в летнюю кухню, чтобы выпить кофе, но и тут тоже облом. Кофе нет, только чай. На плите стоит накрытая тарелка с Долговскими оладьями, рядом пиала с медом и тарелка земляники, а на столе – прелестный букет из полевых ирисов, синих – пресиних – в точности, как Долговские глаза. Поскольку вряд ли Петр Михайлович стал бы сам украшать дом цветами, а постоянной женщины у него, судя по слою пыли на шкафах, нет, то цветы однозначно для меня. От этого на душе робким цветком распускается тепло, а на губах – улыбка. Наклонившись, вдыхаю многогранный аромат, но тут же внутри вспенивается какая-то желчь, и противный голос шепчет:
– Боже, какая же ты жалкая, бесхребетная дурища! Как мало тебе, убогой, надо. Он тебя изнасиловал, а ты умиляешься цветочкам и завтраку. Что, блин, с тобой не так?!
Эти мысли задевают за живое. Сначала хочу просто развернуться и уйти, но понимаю, что мне этого мало. Я хочу, чтобы Долгову тоже было больно, поэтому в порыве злости выбрасываю все в помойное ведро, чтобы знал и видел – не прокатит. Однако, стоит только цветам и оладьям оказаться в мусорке, как становиться не по себе.
Я не привыкла намеренно обижать кого бы то ни было, тем более, когда человек старается для меня и сейчас, представив, как Серёжа с утра – пораньше собирал в лесу землянику и рвал на лугу цветы, на глаза наворачиваются слезы, и даже мерзкий голосок на бэкграунде не в состоянии убедить меня, что поступила я правильно или хотя бы оправдано.
Нет тут никаких оправданий. По – свински это. Глупо, истерично, мелочно. И как теперь исправить столь дебильную выходку, я не знаю.
Сначала просто сбегаю в свою комнату, но, пометавшись какое-то время, понимаю, что нельзя накалять ситуацию еще больше и быть настолько демонстративной.
В итоге, не придумав ничего лучше, хватаю мусорное ведро и спешу на улицу, надеясь, скрыть все это безобразие до того, как кто-то его обнаружит, но сегодня явно не мой день: открываю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Долговым, нагруженным пакетами. Он хочет что-то сказать, но тут замечает ведро в моих руках и, кажется, будто все краски сходят с его лица.
У меня сердце ухает с размаху вниз, когда Серёжа тяжело сглатывает и поднимает на меня разочарованный, укоризненный взгляд. Мне так стыдно становиться, так жаль, что хочется умереть на том же месте, но вместо того, чтобы извиниться, я как те мелкие, испуганные пустолайки, действую от противного и кусаю еще больше.
