– Спасибо за разговор, – выныриваю из своих мыслей, когда Гридас поднимается с лавки.
– Не за что, – чисто символически хлопает он меня по плечу. – Подумай над тем, что я тебе тут наговорил. Хотя бы ради себя самой и своего здоровья.
Он покидает беседку и идет в другой конец двора, где только сейчас замечаю Долгова и Петра Михайловича, активно что-то обсуждающих. Серёжа, будто почувствовав мой взгляд, поворачивается, а мне так неловко и стыдно делается, что мгновенно опускаю глаза в пол, становясь одного цвета с шортами Долгова.
К счастью, вскоре грузовая машина привозит полный кузов угля и, Сережа с Гридасом, взявшись за лопаты, начинают закидывать его в углярку. Петр Михайлович уходит в летнюю кухню готовить ужин. Я же, помаявшись какое-то время от безделья и жары, сбегаю в дом.
Когда вокруг кипит жизнь, просто сидеть на лавке и наблюдать за работой людей – как-то не по себе. Но и в доме мне нет покоя, несмотря на то, что в зале обнаруживаю небольшую полку с книгами. Сколько ни пытаюсь, никак не могу сконцентрироваться на чтении, то и дело поглядывая в окно.
Долгов вспотевший, перемазанный углем работает в отличии от Гридаса, не останавливаясь, не давая себе ни секунды передышки. Чувство, будто он не уголь кидает, а разгребает такую же черную, десятитонную гору проблем вокруг себя.
Энергично, упрямо, на всю мощь.
И, когда через два часа, расправившись с ней, он вместо того, чтобы передохнуть, идет колоть дрова, окончательно убеждаюсь, что для него физический труд, прежде всего, способ отвлечься, убежать от самого себя.
Он пашет, как ненормальный: наколов целую поленницу, идет чистить сарай, а когда жара спадает, берет ведра и поливает огород. Он весь сгорел на солнце и, его накусали комары, но он будто этого не замечает, погруженный в свои мысли, я же который раз за эти часы порываюсь сказать ему, чтобы надел футболку, но так и не решаюсь.
Ближе к ночи, вернувшись из бани, застаю его в коридоре возле трюмо с зеркалом. Морщась и изворачиваясь немыслимым образом, он пытается намазать алую спину кремом, но, естественно, у него ничего не выходит. Не выдержав, подхожу к нему. Да так и застываю в паре шагов, встретившись с ним взглядом в зеркале.
В эту секунду между нами происходит что – то животное: на уровне генетического кода, инстинктов и физиологии, не поддающееся контролю и объяснению. Спускаюсь взглядом по мощному, пылающему багровым заревом торсу, и чувствую, как внутри, несмотря на все «но», начинает подрагивать от воспоминаний.
Едва сдерживая дрожь, прокручиваю в памяти, как скользила губами по этой, влажной после бани груди, прессу все ниже и ниже, облизывая каждый сантиметр, и чувствую тяжесть внизу живота. Долгов тяжело сглатывает, уловив мою флюиды, и жадно смотрит на грудь, обтянутую, словно второй кожей мокрым ситцем, отчего соски так призывно торчат, что я краснею еще больше, только сейчас заметив, что с волос накапала вода и этот чертов, выданный Петром Михайловичем халат, скорее обнажает, чем прикрывает что-то.
Первым делом хочется убежать. Мое проснувшееся вдруг либидо кажется мне чем-то из разряда извращений и по-настоящему пугает. Разве это нормально хотеть мужчину, который причинил так много боли?
Анализировать очередной вывих моей явно нездоровой психики, я не хочу, поэтому спешу поскорее замять ситуацию.
– Что это за крем? – зацепившись за него взглядом, хватаюсь, как за спасательный круг. Долгов, будто впервые увидев, смотрит на круглую, замызганную банку, явно десятилетней давности и пожимает плечами.
– Да хер его знает. Стоял тут, я и взял.
– У него уже, наверное, срок годности двадцать лет назад вышел. Дай сюда, – протягиваю руку и, повертев, с деловитым видом заключаю, не найдя даже названия на стертой этикетке. – Нет, это никуда не годится.
– Да мне же просто спину помазать, чтобы не горела, – пытается возразить Серёжа.
– Ну, конечно, а потом дерматит какой-нибудь, – отмахиваюсь и иду за своей косметичкой.
– Да какой дерматит, Настюш? – несется мне вслед.
– Такой, – отрезаю по возвращению, растирая в руках лосьон от Dior, чтобы хоть немного согреть. Но Серёжа все равно покрывается мурашками, стоит только коснуться его спины. Меня и саму то пробивает озноб, то бросает в жар, словно все в первый раз и у нас ничего никогда не было. – Ты вообще в курсе, что такое дерматит и как он тяжело лечиться? – продолжаю бурчать, стараясь не обращать внимание на веселые искорки в глазах Долгова, да и вообще смотреть лишний раз в зеркало.
– У меня шкура, как у слона.
– А-а, и поэтому ты решил не надевать футболку в тридцать пять градусов?
– Ну, тупанул слегонца. Забыл, что не загорал еще в этом году, – признает он с этой своей придурковатой улыбочкой разудалого паренька, от которой внутри так щемит, что слезы наворачиваются на глаза.
Нежно втираю лосьон и, едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Столько новых шрамов… Раньше был только от ножевого за тот проклятый грузовик с цветами. Теперь на лопатке круглый, большой, как будто срезали клок кожи. Чуть ниже – поменьше, выпуклый, неровный. И в области почки огромный, уродливый. Не знаю, может, кого-то из женщин и возбуждают шрамы на теле мужчины, у меня они вызывают сильнейшую боль и ужас от мысли, что один из них мог стать причиной смерти. Задрожав, прикусываю губу и торопливо наношу лосьон на оставшуюся часть спины.
– Всё, – объявляю, хлопнув крышкой бутылька, и вручаю его Долгову. – Завтра утром надо будет еще раз намазать и в футболке ходить на улице.
– Хорошо, Настюш, – отзывается Долгов тоном послушного мальчика с едва заметной насмешливой улыбкой. Смутившись, хочу уйти, но Серёжа останавливает меня.
– Котёнок, пойдем поедим, – предлагает он мягко, точнее даже просит. Еще вчера я бы послала его, куда подальше, но после разговора с Гридасом и, увидев эти шрамы, просто не могу. Не получается. Этот его взгляд побитого, брошенного пса переворачивает все у меня внутри.
– Час ночи вообще-то, – все, что могу возразить, но для Долгова это, естественно, не аргумент.
– Ну, и х*ли с того?
Да, если бы я знала.
Пожимаю неопределенно плечами, и мы, молча, идем в летнюю кухню. Я накрываю на стол, Долгов разливает окрошку.
– Это очень много, – замечаю, когда он ставит для меня наполненную до краев тарелку.
– Ешь, совсем худая стала – без слез не взглянешь.
– Ты себя видел? – парирую, ничуть не обидевшись. Что-что, а моя внешность волновала меня сейчас меньше всего.
– Ну, а мне уже че? Все равно скоро помирать, – отшучивается он, вот только в сложившихся обстоятельствах это ничуть не смешно.
– Ты дурак? Сплюнь сейчас же.
– Да я же про возраст, Настюш.
– Тем более. Тебе сорок, а не восемьдесят.
