– Ну, где сорок, там и восемьдесят, – изрекает он глубокомысленно и садиться за стол.
– По твоей логике мы все тогда одной ногой в могиле и смысла жрать нет.
– Не убедил, да?
– Вообще ни капли, – качаю головой, а сама, добавив сметаны и горчицы, принимаюсь за окрошку.
– Теряю хватку, – невесело усмехнувшись, заключает Сережа и, я понимаю, что он сейчас имеет в виду вовсе не то, про что мы говорим.
Его самоирония и подавленность отзываются во мне ноющей, щемящей болью. Гридас прав, Долгов в нокауте. Абсолютнейшем. И хоть и делает вид, что все в порядке, и он справляется, на самом деле это не так. Даже окрошку он хлебает на автомате, скорее, ради меня, чтобы я поела, а не потому что проголодался.
Пожалуй, я действительно могла бы его добить, и крошечная, обиженная часть меня этого даже хочет, но, к счастью или увы, она ничто против той, у которой разрывается сердце и которая, несмотря на все обиды, берет за руку свою боль и, сжав, шепчет:
– Ты справишься, все получится.
Долгов замирает на секунду, поднимает на меня поблескивающие в тусклом свете глаза, и тяжело сглотнув, пытается выдавить улыбку.
– Конечно, получится, Настюш, – заверяет он тихо и с чувством целует мою руку. – Главное, чтобы ты была в порядке, а я выкарабкаюсь.
Кивнув, смахиваю слезы. Несколько долгих минут мы сидим, не шелохнувшись, погруженные каждый в свои мысли. Слов нет, да они и не нужны. Иногда любить – это, молча, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, хлебать окрошку, просто для того, чтобы успокоить друг друга.
Так же, молча, мы расходимся по своим комнатам. Уснуть долго не получается. В душе раздрай из противоречий, в мыслях вообще черт ногу сломит. Кое-как забываюсь беспокойным сном только под утро.
Естественно, день снова вылетает в трубу. Проснувшись, чувствую себя разбитым корытом, но, тем не менее, делаю над собой усилие и иду завтракать, точнее – обедать. После, прихватив пару книг на выбор и блокнот с ручкой, направляюсь в беседку.
Как ни странно, хоть я уже и читала «Поющие в терновнике», а меня снова захватывает с головой и все видится уже совсем иначе. Дура Мегги больше не кажется таковой, ибо слишком многое в себе я нахожу созвучного с ней. Впрочем, возможно, мы обе дуры.
Дуры, сами создавшие для себя тернии, из которых можно выбраться, лишь истекая кровью.
Читая легенду про птицу, я плачу навзрыд. Красиво это и невыносимо горько. Однако, то, что все лучше покупается ценой великого страдания, я не уверена, но, тем не менее, хочется надеяться, что где-то там, впереди нас ждет что-то поистине прекрасное и счастливое.
Увы, настоящее гасит этот оптимизм.
Долгов, уехав куда-то с утра-пораньше, к ночи так и не появляется. Утром его тоже нет, как и вечером. У меня начинается паника, и мне снова жутко страшно. Не выдержав, решаю расспросить Петра Михайловича, хоть и пересекаться с ним лишний раз мне совершенно не хочется, но других вариантов, к сожалению, нет. Гридас уехал с Сережей, а Леха, заезжающий раз в день, чтобы проверить обстановку, знает не больше моего.
– Вы в курсе, где Долгов? – обнаружив старика в «медогонной», спрашиваю без предисловий, дабы поскорее покончить с разговором. Но дед, будто специально, не торопится отвечать. Как ни в чем не бывало, срезает соты с решетки, после, не спеша, протирает нож, тщательно моет руки и так же тщательно вытирает их, выводя меня из себя.
– Так знаете или нет? – повышаю голос.
– Да знаю я! Не ори, – тяжело вздыхает он и, раздраженно отбросив полотенце, устало чешет седую щетину.
– Ну, и? – нетерпеливо уточняю, едва сдерживаясь, чтобы не топнуть, как психованная принцесска.
– Что «и», что «и»… – бурчит Петр Михайлович. – Поехал с Зойкой разбираться – вот такие «и».
– То есть? – выдыхаю едва слышно. У меня внутри при ненавистном имени моментально все обмирает, и становиться дико страшно за Сережу.
– Да откуда же я знаю, он меня в подробности не посвящал, да я и не хочу ничего знать. Грязь эту, срамьё! – отмахивается меж тем Петр Михайлович, а я только сейчас замечаю, как сильно он переживает.
Руки дрожат, губы тоже. Кажется, еще чуть-чуть и, он расплачется, как ребенок. Мне становиться его неимоверно жаль, ибо я, как никто, знаю, каково это – оказаться между двух огней. Однако, что сказать, как поддержать или хотя бы дать понять, что он может выговориться, не знаю. К счастью, от меня ничего и не требуется, он продолжает сам.
– Дура бестолковая! Что творит?! Вот что творит, идиотка?! Совсем ополоумела! – выплевывает он, качая головой. – Брат все для нее: отучил, пристроил, а теперь ты посмотри: сама она все, сама. Да где бы ты без брата была, свинья неблагодарная?! И вот думаешь, как так получается? Ведь воспитывали, прививали все ценности, любили ее, а Серега так вообще души не чаял и, вот, пожалуйста – родного брата в тюрьму упекла. Сволочь алчная, все мало ей! Ой-ё-ёй-ё-ёй, Танюша моя в гробу переворачивается! – он тяжело вздыхает и смотрит невидящим взглядом прямо перед собой. Я молчу, не видя смысла говорить все эти банальности типа «мне жаль». Хотя мне действительно жаль. Окажись эта сука нормальной сестрой, все в нашей жизни, наверное, было бы иначе, но теперь уже, что толку думать об этом?!
– Ты, Анастасия, на меня не обижайся. Напился я, – извиняется вдруг Петр Михайлович, вызывая у меня удивление и неловкость. – Ситуация эта с твоим отчимом да с Зойкой все нервы вымотала. Переживаю, вот и сорвался. Не оправдание, конечно, но ты прости дурака старого. Я тебя ни в чем не обвиняю и не сужу. Мне вообще, если честно, жаль, что тебя угораздило так вляпаться. Сравниваю тебя в прошлом году и сейчас – два совершенно разных человека.
– Хуже стала? – вырывается у меня невеселый смешок.
–Да причем тут. Повзрослела, заматерела и, к сожалению, угасла. В прошлом году любоваться тобой хотелось, а теперь… Теперь видно, что пережила много и досталось крепко.
Я хмыкаю, не видя смысла что-то отвечать. Петр Михайлович, закурив, возвращается к работе.
– Он звонил? У него все в порядке?– спрашиваю немного погодя.
– Не звонил и не позвонит, прослушивать могут. Эта же падлюка тут целый месяц выслеживала его, потом поняла, что он сюда не поедет, убрала караул.
– Так она, значит, может заявиться в любую минуту! – только сейчас доходит до меня и, сердце ухает с размаху вниз.
– Не заявиться без его ведома. За ней тоже, как я понял, следят, да и тут вся деревня его охраной оккупирована, просто так не въедешь и не выйдешь. Так что не боись, – пытается успокоить меня Петр Михайлович, но получается не ахти, ибо боюсь я не за себя, а за Долгова.
– Как думаете, она может… может его убить? – сама не знаю, зачем озвучиваю этот вопрос, ведь ответ шит белыми нитками. Наверное, мне все же хочется наивно верить, что кровь не вода, но Петр Михайлович не позволяет.
