– Ох, Анастасия, – вздыхает он. – Еще недавно я бы возмутился и кричал с пеной у рта, что такое невозможно, а теперь… хрен его знает, что в ее башке. Но, если что-то случится, тебя спрячут, все у Серёжки для тебя подготовлено на этот случай, не бойся.
У меня вырывается смешок, ибо это больше всего и пугает, а еще злит. Я не понимаю, как он так мог?! Даже не попрощавшись, ни слова не сказав! А еще эта его шуточка «все равно скоро помирать».
Ночью я опять не сплю, брожу у окна, заламывая руки и замирая от каждого шороха, молясь, чтобы ничего не случилось. Все-таки нет ничего хуже неопределенности и неизвестности. Воображение подкидывает картинки одна страшней другой и, как ни стараюсь, не могу себя ничем отвлечь. К счастью, на рассвете усталость все же берет свое.
Мой день снова начинается далеко за полдень. Проснувшись, сразу чувствую, что что-то не так. По-другому. Подрываюсь с кровати и, будто врезаюсь на полной скорости в грузовик, обнаружив, забившегося в углу Дольчика.
Какой радостью, шоком и удивлением меня захлестывает, вряд ли можно описать. Наверное, так себя чувствуют люди, вернувшиеся после долгих скитаний домой. Глядя на нашего с Глазастиком кота, я будто возвращаюсь в свою прошлую жизнь, где мама поутру вплывает в мою комнату в своем шелковом кимоно и, раздвинув шторы, напоминает, что у меня полчаса до завтрака. Позже прибегает Каролинка с Дольчиком и, забравшись ко мне на кровать, обнимает меня, не оставляя шансов встать вовремя. Мы по очереди гладим кота, щекочем друг друга, бесимся, мама ругается, подгоняя нас, а после все вместе мы спешим на завтрак, надеясь, что Можайский еще не вернулся с тренировки.
Эти воспоминания вызывают жгучую боль, но я все равно рада, что Серёжа привез мне кусочек моего прошлого. Со слезами прижимаю к себе Дольчика, целую в недовольную мордочку и переполненная радостью, и облегчением, бегу искать Долгова.
Однако в доме никого нет, во дворе встречаю только Леху.
– Где все? – кивнув в знак приветствия, спрашиваю взволнованно. От беспокойства диафрагму сводит судорогой и, не смотря на сорокаградусную жару, меня пробивает озноб.
– А они поехали сено заготовить, да там еще на другой пасеки у Петра Михайловича дела какие-то, – отвечает Леха таким обыденным тоном, словно это все в порядке вещей. Он еще что-то говорит, а меня колотить начинает от бешенства.
Значит, я трое суток не сплю, трясусь, как припадочная от страха, а Долгов просто заявляется: ни здрасти, ни до свидания, и едет какое-то сено заготавливать. Нормально? И это еще, не считая того, что он ни словом не обмолвился, что может уехать и не вернуться. Что это за отношение такое?! Я кто для него? Кукла что ли какая-то, раз можно не брать в расчет мои чувства и переживания?
Так я распаляю себя до позднего вечера, готовясь высказать все, что я думаю по этому поводу. Однако, стоит выскочить во двор на звук подъехавшей машины и увидеть пьянющего Долгова, как горло перехватывает спазм, и все слова сгорают во вспыхнувшей тут же радости и злости.
– Привет, маленькая. Как дела? – как ни в чем не бывало, дебильновато улыбается этот идиот, и это становиться последней каплей. Меня накрывает таким возмущением и обидой, что едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему по пьяной, блажной роже.
– Пошел ты, придурок! – задохнувшись от подступивших слез, разворачиваюсь и иду к себе в комнату. Хлопнув со своей дури дверью, обессилено опускаюсь на кровать и даю волю слезам. Такой меня и застает Долгов, нагло вваливаясь без стука и приглашения.
– Настюш, ну что опять? – опускается он на корточки передо мною, едва не завалившись на бок, чем доводит до белого каления.
– Что опять? – ору не своим голосом, захлебнувшись бешенством. – Ты вообще нормальный, нет? Тебя трое суток не было, я не знала, что думать, а теперь ты заявляешься пьяный и говоришь мне «что опять»?
– Настюш…
– Че ты мне Настюшкаешь?! Ты даже не предупредил меня, что уедешь, и что могут быть проблемы! И сегодня опять, приехал и ничего не сказал! Думай, Настенька, что хочешь, а я бухать поехал.
– Я просто не хотел тебя будить и беспокоить.
– Будить и беспокоить? – вырывается у меня шокированный смешок. Я просто выпадаю в осадок с такой «заботы». – Ты вообще что ли дебил?! Я три ночи не спала, тряслась от неизвестности! Какое, нахрен, беспокоить?! Ты совсем… Ты… – у меня слов не хватает, дыхания и сил, поэтому, дрожа всем телом от разрывающих на части эмоций, требую. – Иди отсюда, ради бога. Иди, пока я тебе голову не разбила чем-нибудь!
Я пытаюсь оттолкнуть его от себя, но он намертво держится за мои ноги и пьяно бормочет:
– Ну, прости меня, маленькая, прости. Я просто хотел, как лучше. Знаю, что дебил, придурок. Знаю, что за*бал своими проблемами, и ты на это не подписывалась. Будь я на твоем месте, я бы тоже послал такого долбо*ба, но не гони меня, Настюш, хотя бы сегодня не гони. Х*ево мне! – шепчет хрипло, уткнувшись лицом в мои колени.
Застыв истуканом, сглатываю колючий ком и не знаю, куда деть задрожавшие руки. Долгов втягивает с шумом воздух, прижимается сильнее и трется колючей щекой, выпрашивая ласку, будто потерявшийся пес.
У меня внутри все начинает гореть и так больно становиться, что дышать нечем. Смотрю сквозь слезы на отросшие волосы, и сжимаю в кулаке покрывало, борясь с треклятыми чувствами, рвущими на части.
Жалко дурака. Господи, как же жалко!
Люблю ведь. Все равно люблю его, несмотря ни на что.
У меня вырывается всхлип. Долгов замирает, но тут же торопливо просит, покрывая мои бедра лихорадочными поцелуями через ситец:
– Я уйду, маленькая. Уйду, если тебе так тяжело и не можешь…
– Замолчи! – обрываю его пьяный бред и, заключив щеки в ладони, заставляю взглянуть на меня.
Несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в глаза. Вокруг кромешная темнота, но все равно его отчаяние бьет наотмашь. Я не знаю, что произошло, но, видимо, что-то очень-очень серьезное, раз он в таком разбитом состоянии и, мне становиться дико страшно. Знаю, что он будет биться до последнего. Знаю, что лучше сдохнет, но не опустит рук. Но боже, как же это невыносимо видеть его такого сильного, гордого загнанным в угол.
Сама не замечаю, как начинаю гладить его лицо. Глажу, он горячо и благодарно целует, куда придется, а я плачу и плачу…
Пытаюсь что-то выдавить из себя. Но не знаю, что. Да и нечего мне сказать по сути.
Внутри меня выжженная пустыня и неутихающая боль. Я не могу простить, не могу преодолеть эту пропасть, но я все еще люблю его. И я ему нужна. Я знаю, что очень-очень ему сейчас нужна. Поэтому просто берусь дрожащими пальцами за пуговицы халата и начинаю расстегивать.
Долгов втягивает с шумом воздух, а я замираю на полпути. Снова встречаемся взглядами. И он все-все понимает.
Понимает, что это все, что я могу. Что даже это для меня слишком.
