– Пошел ты со своими объяснениями! Любить – это не п*здеть об этом при каждом удобном случае, а, как минимум, заботиться о человеке, уважать его мнение, его просьбы.
– А я значит не забочусь о тебе?
– Ну, что ты?! Конечно, заботишься! – язвлю с перекошенным от злости лицом. – Так заботишься, что теперь мне придется шарахнуть по своему только-только оправившемуся организму убойной дозой гормонов и трястись несколько дней в надежде, что пронесет. Но это ведь ничего такого, правда? Главное, что тебе было хорошо, когда ты любил меня, забывая обо всем, – издевательски передразниваю его.
Долгов бледнеет, как полотно. Вот только мне сейчас плевать, насколько его задевает все, что я говорю. Я слишком зла и напугана, чтобы выбирать выражения и щадить его чувства.
Кипя, словно пробудившийся вулкан, шагаю, куда глаза глядят. Но, как ни странно, вскоре оказываюсь у ворот Петра Михайловича. Долгов не отстает, идет чуть позади. Меня это дико бесит. Хлопаю со всей дурью калиткой прямо перед его носом, и под удивленными взглядами застывших посреди двора Гридаса и Петра Михайловича прохожу в беседку. Рухнув на скамейку, втягиваю судорожно воздух и, впившись пальцами в деревянную доску, смотрю на загорающиеся на небе звезды.
На бэкграунде слышен тихий рокот мужских голосов. Я знаю, что они говорят обо мне, но все, что меня сейчас волнует – это таблетки экстренной контрацепции, поэтому, когда Долгов застывает на входе в беседку с какой-то одеждой в руках, объявляю:
– Мне нужен постинор.
– Аптека уже закрыта, – подходит он и кладет на стол малиновый, спортивный костюм из велюра, но меня эта показушная забота растравливает еще больше.
– И что? – огрызаюсь, поднимая взбешенный взгляд на напряженное лицо. – У тебя нет людей, которые могут съездить в город? Или может, как и в прошлый раз, это теперь только моя проблема?
Да, веду себя, как самая настоящая сука, но я просто не в состоянии контролировать сейчас эмоции. Слишком страшно.
Долгов сжимает челюсти так, что на щеках начинают ходить желваки. Несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в глаза. Если бы взглядами можно было убивать, думаю, сейчас на полу была бы лужа крови и два трупа.
Я знаю, Долгову наверняка очень хочется напомнить мне, что если бы не мои истерики и психи, то все было бы хорошо, но он сдерживает себя. Выплевывает какой-то смачный матерок и быстрым шагом покидает беседку.
Вскоре от дома отъезжает машина. Мне становиться немного, но легче. Выдыхаю сдавившую тисками тяжесть и переодеваюсь в принесенный Долговым костюм. С приходом темноты температура пошла на спад, и я стала замерзать в купальнике. По-хорошему, не мешало бы, конечно, принять душ, но мне слишком беспокойно, чтобы заниматься такими вещами. Голова забита совершенно другим.
Как ни стараюсь, не могу отделаться от воспоминаний. Прокручиваю в голове всю беременность: как я преодолела свой страх; как полюбила малыша всей душой; как ждала его; читала ему сказки, разговаривала с ним; как мечтала уехать далеко-далеко и быть для него самой лучшей мамой на свете. От осознания, что это так и останется неосуществимой мечтой, чувство потери и пустоты вновь заполняет меня до краев. Меня душат слезы и боль.
Три месяца – слишком маленький срок, чтобы такие раны затянулись. И уж тем более, это слишком маленький срок, чтобы вновь попробовать войти в ту же реку или что еще ужасней – воспользоваться методом клин клином. Сама мысль вызывает у меня глубочайшее отторжение. Это был мой ребенок и, сколько бы в будущем у меня ни родилось детей, я всегда буду скорбеть о его потери.
Такой – скорбящей и опустошенной меня и застает Долгов, вернувшись минут через десять.
– Я отправил Леху в город, – сообщает он, ставя передо мной кружку с мятным чаем. Я благодарно киваю. Раздражения и злости больше нет. Есть только невероятная усталость и горечь.
Обхватив ладонями горячее стекло, делаю осторожный глоток. На языке разливается сладкий холодок.
Молоко и две ложки сахара – все, как я люблю. Год назад это подкупало и делало неимоверно счастливой. Он помнит обо мне такие мелочи – значит что-то чувствует. Смешная, женская логика, не берущая в расчет хорошую память или обыкновенную внимательность к мелочам.
У меня вырывается смешок, Долгов переводит на меня озадаченный взгляд.
– О чем думаешь? – спрашивает он, садясь рядом.
– О, том был ли это мальчик или девочка, – сама не знаю, зачем признаюсь с тяжелым вздохом.
– Я не знаю, что сказать, Насть, – помедлив, отзывается Долгов глухо.
– Я ничего и не жду, Сереж, – усмехнувшись сквозь слезы, качаю головой. – Просто захотелось поделиться. Я ведь должна была узнать пол, но мне так и не выпала возможность выбраться в больницу, а определиться, кого бы я хотела больше, я так и не смогла. Теперь только и остается, что гадать, была ли это Танюшка или же Никитка…
– Ты придумала имена, – тяжело сглотнув, заполняет Долгов паузу, и я благодарна ему за это, иначе не смогла бы сдержать слезы.
– Да. – киваю, разглядывая свои забывшие, что такое маникюр, ногти, и тихо уточняю. – Не нравится?
– Наоборот. Мою маму звали Таней…
–Я знаю, поэтому и хотела.
–Спасибо, маленькая.
Мы вновь замолкаем и смотрим прямо перед собой. Вдали от города небо кажется таким низким, а звезды большими.
Интересно, есть ли где-то там среди них Рай, и если есть, видит ли нас оттуда наш малыш?
– А ты… ты бы кого хотел? Ну, если представить, что захотел бы, – не знаю, какой черт дергает меня задать этот вопрос. Это ведь уже не имеет никакого значение, но мне почему-то важно получить ответ.
– Не надо ничего представлять, – не заставляет он себя ждать. – Я действительно хотел.
Долгов усмехается, опуская взгляд, а у меня внутри все начинает подрагивать, когда он продолжает.
– Это был бы мой первый, по-настоящему желанный ребенок. Ты вряд ли поверишь, да я и сам до сих пор не верю, что такие совпадения бывают, но тогда, на Олькином дне рождении я смотрел на тебя и думал, что, если бы ты родила мне ребенка, я был бы абсолютно счастливым мужиком, – он осторожно кладет руку мне на живот, а у меня по щекам начинают бежать слезы.
Я так мечтала об этих словах и этом прикосновении в те ужасные дни. Иногда, клала ладонь себе на живот, закрывала глаза и представляла, что это его рука, что это он нежно и трепетно поглаживает меня, шепча, как он рад вновь стать отцом. Эти иллюзии причиняли мне нестерпимую боль, но в том беспросветном кошмаре они были мне, как воздух необходимы, сейчас же… Я не знаю, что чувствую сейчас. Мне больно и горько, и в то же время разделить эту боль с Долговым кажется правильным.
Однако, вскоре приезжает Леха, мы отодвигаемся друг от друга. На стол, перед нами кладется пакет из аптеки, и я понимаю, что, как бы не было горько, пришла пора расставить все точки над «i».
