– Насть, – начинает Долгов, но я тут же обрываю его, прекрасно зная, что он хочет сказать.
– Нет, не надо!
Я тянусь за таблетками, но Долгов перехватывает мою руку.
– Послушай, я понимаю, что сейчас не самое подходящее время и ты не готова…
– Не готова? Не самое подходящее время? – моментально выхожу из себя от необходимости объясняться. – Ты серьезно?
– Не придирайся к словам.
– Я не придираюсь к словам, Сережа. Меня просто смешит твоя убежденность, что я когда-то буду готова или наступит то самое подходящее время. Ты что, правда думаешь, что после всего, я когда-нибудь еще захочу родить от тебя или быть с тобой? Ты в своем вообще уме?
– А чего ты тогда хотела, трахаясь со мной все эти две недели? – тоже взрывается он.
– Может, просто трахаться? С каких это пор ты вдруг стал таким правильным.
– Вот только не надо нести всю эту киношную хуергу про секс без обязательств! – поморщившись, отмахивается он и, поднявшись с лавки, отходит к выходу из беседки, чтобы закурить.
– Я и не собираюсь, – собравшись с силами, пытаюсь взять свои эмоции под контроль. – Но, если ты думал, что эти две недели что-то меняют, то ты сильно ошибаешься. Я просто… просто пожалела тебя.
Последние слова выдыхаю едва слышно, зная, какой эффект они произведут.
И точно, Долгов замирает с зажатой в зубах сигаретой перед зажженной зажигалкой и смотрит на меня так, будто впервые видит.
– Пожалела? – отбросив сигарету и зажигалку, уточняет он вкрадчиво с кривой усмешкой, от которой мне становится не по себе. Я не хочу делать больно, но откладывать этот разговор больше не имеет смысла.
– Да, Сережа, пожалела, – тяжело сглотнув, повторяю упрямо, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал. – В тот вечер ты был раздавленным, тебе нужно было поплакаться кому-то в жилетку или… я не знаю, потрахаться. Вот ты и потрахался в жилетку. А потом я просто поняла, что мне это тоже нужно. Нужно на что-то отвлечься, куда -то выплеснуть свой гнев, свое горе, да все, что у меня там внутри. Мне необходимо было найти способ не свихнуться, зацепиться за что-то во всей этой неопределенности, пока жизнь, наконец, не устаканиться. Но я всегда знала, что это временно, что в моем будущем тебя нет, Сережа. Не должно быть ни под каким предлогом.
– Что это значить «не должно»? Кому не должно? – повышает он голос, прожигая меня раздраженным взглядом.
– Мне не должно! Мне, ясно?! – срываюсь на крик. – Мою мать и сестру убили твои люди! О каком будущем, о каких детях, черт возьми, ты говоришь?
Долгов не остается в долгу, как бы комично это ни звучало, и тоже начинает орать.
– Бл*дь! Да сколько раз еще я должен повторить, что в тех обстоятельствах, это был мой единственный шанс выжить?! Ты понимаешь, что я лежал в реанимации с пробитой почкой, что я ни то, что думать, я поссать сам не мог! Да я знать не знал, кто там в этом гребанном самолете.
– Хорошо, а если бы в нем была я? Меня бы тоже убрали?
– На этот счет у моих людей были указания.
– Ах, вот как?! Тогда почему их не было насчет моей матери? Я ведь тебя просила….
– Ну, конечно, ты же просила! – издевательски хохочет он. – А я-гад такой взял и не сдох ради твоей маленькой просьбы.
– Я не просила тебя сдохнуть, – цежу сквозь зубы, – я просила просто не трогать мою семью.
– А это одно и то же! – обрывает он грубо. – Либо я, либо твоя семья. Меня так же могли убрать в любую минуту, но тебе, конечно, было бы легче оплакивать меня и мои «правильные» жертвы, чем любить изворотливого мудака, готового на все, чтобы выжить и быть с тобой. Признайся хотя бы самой себе, так ведь было бы проще, верно?
– Да! Может, и проще, – выплевываю, захлебнувшись слезами, уже не соображая, что говорю. Долгов бледнеет, мне и самой очень-очень больно. Каждое слово я, будто с кровью выдираю из себя, но остановиться не могу, поэтому продолжаю изливать душу.
– Да, Сережа, может «правильно» скорбеть было бы проще, чем «неправильно» любить. Но это не значит, что я хотела, чтобы выжили они, а не ты. Я не виню тебя ни в чем, я все прекрасно понимаю, но я… я устала, понимаешь? Я устала чувствовать себя чем-то аморальным, грязным, запретным. Я устала переступать все нормы, чтобы быть с тобой. Я больше так не могу, Сережа. Я не могу закрыть глаза на смерть мамы и сестры, не могу сделать вид, что все нормально. Это переходит все границы.
– А кто вообще устанавливает эти границы, Насть? Почему мы должны загонять себя и свою жизнь под выдуманные кем-то рамки? – вопрошает он с такой убежденностью и жаром, что мне хочется закричать на всю деревню от бессилия.
– Прекрати! Пожалуйста, ради бога, прекрати! Я не хочу философствовать на эту тему. О чем мы вообще говорим? Ты и сам знаешь, что это неправильно!
– Неправильно… Ну, да, – кивает он с невеселым смешком и хватается за очередную сигарету, но тут же нервно сминает ее в кулаке и продолжает со всей злостью. – А сто лет назад, Насть, было неправильно трахаться до брака, ты бы сейчас считалась шлюхой и изгоем. А двести лет назад было неправильно открывать рот и высказывать свое мнение поперек мужскому, иначе тебе бы не поздоровилось, а триста лет назад тебя бы и вовсе забили камнями, увидев расхаживающую по деревне в купальнике. Мне продолжать? Или ты сама, наконец, поймешь, что все твои «неправильно» – это условности, придуманные человеком, чтобы управлять обществом.
– Возможно, – соглашаюсь я, – но именно они делают нас людьми.
– Нет, Настя, людьми нас делает разум и здравый смысл. Все остальное – шиза, заложником которой ты становишься, если не умеешь оценивать ситуацию чисто, без примеси всех этих условностей.
– Пусть так, Сережа, – устало вздыхаю, глотая слезы и, глядя ему в глаза, шепотом ставлю точку. – Значит я не умею.
– Не пей эти таблетки, Настюш, – просит он так же шепотом, разрывая мне сердце.
Прикусываю дрожащую губу и, помедлив, качаю головой. Долгов усмехается и, взглянув на меня как-то так – до дрожи пронзительно, не говоря больше ни слова, покидает беседку. Я смотрю ему вслед и горько плачу, чувствуя, как с каждым шагом, отделяющим его от меня, во мне что-то тихо умирает.
Любить и отпустить – глупо и мучительно больно, но в тот момент мне казалось, что иначе я не могу. А потом настало утро, и я поняла, что такое настоящая агония и боль, когда не обнаружила в шкафу ни единой Сережиной вещи.
– Ему больше не было смысла здесь оставаться. Все дела у него в столице, – отвечает Гридасик на мой немой вопрос за завтраком.
– А-а… я, мы? – растерянно смотрю на него, пытаясь переварить эту новость. К тому, что Долгов вот так резко, даже не прощаясь, оборвет все нити, я оказалась совершенно не готова, и сейчас, словно выброшенная на берег рыба, отчаянно хватала воздух ртом, понимая, что вчера был наш последний разговор.
