Дальше я не слушаю. Вопли отчаяния мне не интересны. Сынка его трогать я не собирался. Посидит для психологического прессинга в бункере, а после, когда папашу наглухо закроют, будет свободен. Я не милосердный, но и смысла калечить пацана не вижу. Елисеев – старший за все, что сделал с моей Настькой ответит сам, как только попадет, куда надо. А он попадет, в этом нет никаких сомнений, как и в том, что мне п*здец. Зойка права: живым меня из этой страны не выпустят. Но, если бы я боялся смерти, я бы ничего в этой жизни не добился. Безвыходных ситуаций не бывает, просто иногда выход там же, где и вход.
Глава 6
«И если даже она никогда больше, до самой смерти, его не увидит, её последняя мысль на краю могилы будет о нем…»
К. Макколоу «Поющие в терновнике»
– О, боже! – в ужасе подрываюсь с кровати и складываюсь пополам, заходясь кашлем от заполнившего комнату дыма. – Гри…Гри -да-ас… – пробираюсь к окну. Глаза слезятся, легкие горят от удушья, я ничего не понимаю.
Дергаю ручку, но окно будто приросло к раме. У меня начинается паника, ужас расползается по венам. Немедля, бегу наощупь к двери, снося все на своем пути и запинаясь то об угол кровати, то об ножку стула. Пальцы на левой ноге выкручивает от острой, немеющей боли. Но мне так страшно, что я не обращаю на нее внимание.
Дохромав до двери, дергаю ее на себя и от того, как она внезапно поддается, едва не падаю, но не успеваю ничего понять, меня хватают какие-то два амбала и тащат на улицу.
Когда мы оказываемся за воротами, я захлебываюсь кашлем и едва не теряю сознание, жадно хватая воздух. Осев на подъездную дорожку, с шоком смотрю на полыхающий дом. Абсолютное бездействие стоящих возле меня качков да каких-то деревенских зевак возмущает. Хочу спросить, где Петр Михайлович и Гридас, все ли с ними в порядке, но, повернувшись, натыкаюсь взглядом на ухмыляющегося Елисеева.
Прислонившись к припаркованному в паре метров от меня джипу, он издевательски подмигивает, а у меня внутри все цепенеет. Задрожав, начинаю отползать. Однако стоит сделать попытку подняться, как меня тут же берут под белы рученьки те две громилы, что вывели из дома, и ведут к моему ожившему кошмару.
– Нет! Отпустите! – упираюсь изо всех сил и истошно кричу на всю улицу, зовя Гридаса и Петра Михайловича. Я лихорадочно оглядываюсь, ища помощи у деревенских, но они, как завороженные наблюдают за пожаром, словно это какое-то фаер-шоу.
От такого безразличия и понимания, что мне снова никто не поможет, меня накрывает чем-то неконтролируемым. Словно бешенная, я начинаю рваться из рук этих упырей: пинаю их, рычу одичавшей, свихнувшейся кошкой. Мне удается вцепиться зубами в руку одного из качков. Он взвывает от боли, но уже в следующее мгновение лицо обжигает пощечина. Во рту разливается вкус крови, я на мгновение теряюсь. Пока пытаюсь прийти в себя, меня заталкивают в машину, тут же блокируют двери, и вот я снова наедине со скалящейся мразью, убившей моего ребенка.
– Какая встреча, – оглядев меня липким взглядом, расплывается он в довольной улыбке. – Я искал тебя, солнышко. Мы ведь тогда не закончили…
Меня бросает в дрожь, стоит представить перспективы. Горло перехватывает, и я не могу выдавить из себя ни звука. Да и что сказать? Все, что я знаю – живой не дамся. Осторожничать мне больше не ради кого, да и жить, если честно, не так уж хочется, но и позволить этому козлу коснуться меня снова, я просто из принципа не могу, иначе смерть моего малыша окажется напрасной. Поэтому ощериваюсь, когда Елисеев пододвигается ко мне со словами:
– Что ж, думаю, самое время продолжить с того места, на котором мы остановились.
Он тянет свои мерзкие руки, а во мне такая ненависть вскипает и протест, что, наплевав на последствия, со всей злобой бросаюсь на эту тварь, впиваюсь в его противную, лощеную рожу ногтями и остервенело раздираю слишком мягкую, потерявшую упругость кожу, горя лишь желанием крови, боли и мести. Елисеев взвывает, пытаясь сбросить меня с себя. У нас завязывается ожесточенная борьба. На меня сыпется град ударов, воплей и мата, но мне все равно. Я хочу убить этого ублюдка или умереть до того, как его быки свяжут меня и отымеют по очереди. Иллюзий, увы, не осталось, и чудес я больше не жду. Слишком больно разочаровываться.
Мысль, что Долгов не появится, и рассчитывать мне не на кого, делает меня еще отчаянней. Окончательно озверев, будто бешеная собака, впиваюсь зубами Елисееву в шею и рву кожу под аккомпанемент его дикого ора, пытаясь во что бы то ни стало перекусить артерию. И когда чувствую металлический вкус крови во рту, понимаю, что такое настоящее удовлетворение. Елисеев бьет меня кулаками, куда придется, но это лишь придает сил и злости. Перед глазами проносится все, что эта мразь со мной сделала, и я вгрызаюсь в его шею глубже, сильнее, рву до последнего, пока машина не останавливается, и меня в попытке оттащить, не прикладывают чем-то тяжелым по голове.
Наверное, я потеряла сознание. Когда в следующий раз открываю глаза передо мной ночное небо, усыпанной звездами и какие-то черные стены вокруг. Хочу позвать на помощь, но рот заклеен скотчем, руки связаны, а все тело ноет от боев.
Ничего не понимая, обвожу взглядом пространство вокруг, и меня бросает в холодный пот от догадки, где и в чем я лежу. Пытаюсь подняться, но ноги тоже связаны, да и гроб четко под мой рост и вес: невозможно ни повернуться, ни лишний раз пошевелиться. Начинаю задыхаться и паниковать. Из груди рвется крик. Мне так страшно, что не могу держать этот ужас в себе. После того, как Яша Можайский затащил меня в подвал и заживо закопал при мне котёнка, я до истерики боюсь замкнутых пространств. Собственно, истерика меня и накрывает. Разумом понимаю, что бессмысленно дергаться и пытаться кричать, но боже, я лежу ночью посреди леса в гробу, в вырытой яме! С каждой секундой моих бесплодных попыток выбраться, я все меньше соображаю, кто я, что происходит и почему здесь оказалась.
Мычу в скотч, срывая связки, бью пятками по дну гроба и извиваюсь змеей в надежде привлечь хоть чье -то внимание. Мне плевать, что меня могут убить или сделать что-то еще. Пусть сделают. Я готова сейчас вытерпеть, что угодно, только бы не быть похороненной заживо.
К счастью или наоборот, слышу приближающиеся шаги и голоса. Судя по всему, мужчин много. Застыв с колотящимся сердцем, жду своей участи. В первые секунды свет фонарей ослепляет. Зажмурившись, всхлипываю, но пересилив себя, открываю глаза, однако, как ни стараюсь, не могу определить, кто стоит на краю ямы, пока не раздается родной до дрожи голос.
– И это твой рычаг давления? – снисходительно уточняет Сережа, отчего у меня внутри все переворачивается, Долгов же насмешливо заключает. – Ну, ты и клоун.
– Однако, ты здесь, – иронизирует Елисеев с другого края ямы.
– Только для того, чтобы посмотреть, как ты в очередной раз обосрешься, – следует странный ответ. Я тяжело сглатываю и, невзирая на застилающие глаза слезы, пытаюсь разглядеть что-то еще помимо ног, но увы, фонари светят слишком ярко.
