– На твоем месте я бы поостерегся раскидываться громкими фразами. Я ведь ее закопаю и глазом не моргну, – предупреждает меж тем Елисеев, вызывая у меня озноб и сводящую диафрагму судорогу.
– Да закапывай, мне эта истеричная дура на х*й не нужна, – заявляет Долгов ничего не выражающим голосом. В этот же момент кто-то освещает его абсолютно-безразличное лицо фонарем. Встречаюсь с холодным, пробирающим до самых костей, взглядом и от шока не могу дышать. Парализовало всю.
Я не понимаю, просто не понимаю. Ведь еще прошлой ночью он просил дать нам шанс и не пить таблетки, а теперь что? Уже не нужна?
Вспыхивает надежда, что, возможно, он блефует, но тут кто-то обрывает тросы на крышке гроба, она с щелчком захлопывается, и я понимаю, что ни хрена это не блеф, не шутки. Меня сейчас заживо похоронят, и я умру мучительной смертью от нехватки кислорода.
О, Господи! Пожалуйста, только не это!
Но Высшие Силы, как и всегда, глухи к моим молитвам. На крышку гроба начинают валиться с бешеным стуком комки земли. Во мне сиреной взвывает инстинкт самосохранения, и я, обезумев от страха, колочу руками и ногами по крышке гроба, срываю обивку, скребу доски, ломая ногти, мычу, зовя Долгова на помощь и захлебываюсь слезами отчаяния.
Чем приглушенней становиться звук падающей земли, тем сильнее я начинаю задыхаться. Здесь так душно. С меня течет ручьем пот. Мне кажется, что стенки гроба надвигаются на меня, давят со всех сторон. Хрипя, втягиваю с шумом воздух, но через нос его практически не попадает. Чувствую, как начинаю проваливаться в какую-то темноту. Где-то наверху слышатся выстрелы, но мне уже все равно, главное, что этот кошмар заканчивается. Скоро я увижу маму, Глазастика и моего малыша. Жаль только, что пострадали мы ни за что.
Это была моя последняя мысль перед тем, как отключиться. Однако, как оказалось, я не умерла, а в очередной раз потеряла сознание. Оглядывая незнакомую комнату, до меня это доходит не сразу. Я вообще ничего не понимаю. В голове все смешалось. От пережитого стресса в теле поселилась такая слабость, что кажется, еще чуть-чуть и я расползусь бесформенной массой по дивану. Гонимая страхом, неимоверным усилием воли все же поднимаюсь и по стеночке ковыляю к двери, чтобы, если не сбежать, так хоть понять, что дальше будет. Однако не успеваю дойти, как моя заветная цель открывается, и на пороге застывает Долгов, а вместе с ним и весь мир, чтобы в следующее мгновение взорваться во мне ядерной бомбой, отравляя неконтролируемым страхом и болью предательства.
– Не… не подходи, – дрожа, хриплю сорванным голосом, пятясь к стене, заламывая содранные в кровь пальцы. Меня до сих пор колотит, как припадочную от ужаса.
– Маленькая, – шепчет Долгов на выдохе, замерев в шаге от меня. Лицо белое, как полотно, напряженное, а в глазах, в тех самых, в которых ещё пару часов назад отражался лютый холод и безразличие, теперь столько вины, что меня начинает скручивать от едкой, как щелочь, сжигающей напрочь, ненависти.
Задыхаюсь, не могу его видеть, находиться с ним рядом не могу. Наизнанку выворачивает. Насквозь прошибает яростной болью. Он же скользит по мне взглядом и бледнеет ещё сильнее. Смотрит на мои окровавленные руки все в занозах и земле, и не выдерживает, отводит взгляд.
Усмехаюсь, не скрывая отвращения и горечи.
Правильно, не смотри. Не думай, как я билась в истерике, как скребла доски, сдирая кожу; как рвала связки, звав тебя на помощь, не веря, что ты способен на такое зверство. Не смотри, любимый, пусть тебя совесть не мучает. Хотя о чем это я? Где ты, а где совесть?!
Долгов, подтверждая мои мысли, преодолевает разделяющее нас расстояние. Отшатнувшись, ударяюсь головой об стену. Зажмурившись от боли, втягиваю с шумом воздух, и меня окутывает любимый запах: смесь мяты, сигаретного дыма и чего-то такого густого, терпкого, приглушенного дорогим парфюмом. Меня ведет, каждый нерв вибрирует, как и всегда, от аромата его тела, благодаря которому я узнала, как пахнет моё собственное. Впрочем, всё во мне, как в женщине, открыто этим мужчиной. И сейчас от этой мысли невыносимо больно и горько. За что он мне? За какие грехи меня им наказали? Что я успела такого сделать, чтобы тащить столько времени на себе груз этих отношений, и в конечном счете быть отданной, словно кусок мяса на растерзание шакалам? За что, Господи?! За что?
Слёзы обжигают глаза, а в следующее мгновение мир замирает: звуки исчезают, запахи, чувства -всё перестаёт существовать, кроме Долгова, опускающегося передо мной на колени.
– Прости меня! Я не мог иначе, Настюш. Это был единственный выход, – шепчет он, уткнувшись в мои израненные ладони, осторожно касаясь их горячими губами, разъедая солью мои раны.
Конечно, ты не мог иначе. Иначе ты даже и думать не стал бы. Ты своё никому не отдашь, лучше в расход пустишь, кого не слишком жалко, но никто тебя на колени не поставит. И сейчас ты не на коленях передо мной, а просто гнёшь свою линию.
Вот только во мне больше гнуть нечего. Сломана. И внутри всё медленно, мучительно угасает, оставляя лишь холод и мёртвую пустоту, которую не заполнить ничем, ни воскресить. Долгов разрушил всё до основания, растоптал, уничтожил. И ничего больше не осталось: ни слёз, ни страха, ни любви. Всё там – в той могиле. И я – та я, что любила этого мужчину больше жизни; что всей своей душой безгранично ему верила; что готова была простить ему всё, я тоже там: заживо похоронена любимыми руками. И этого не забыть никогда, не исправить. Это конец.
Но Долгов не понимает, продолжая что-то лихорадочно высматривать в моём лице.
Нет там ничего, Серёженька. Стер ты всё набело. А, казалось, сделать мне больнее уже просто невозможно, но ты смог. Опустил на самое дно, умылся моими слезами, а теперь думаешь, что прощу и пойму?
Не пойму никогда! Потому что я бы за тебя отдала всё на свете. Я бы лучше сдохла рядом с тобой, чем позволила тебе пройти через что-то подобное.
Наверное, я сказала это вслух, потому что Долгов невесело усмехнулся и тихо согласился:
– Не прощай, Настюш. Я виноват, но рисковать и ждать, когда этот козел откроет перестрелку, я не мог, ты ведь беременна.
Он целует меня в живот, а я вдруг чувствую, как по ногам начинает бежать кровь и вспоминаю, что так и не выпила ту таблетку.
Похолодев, смотрю на макушку Долгова и расползающуюся вокруг него лужу крови, и не могу сдержать вопль ужаса.
– Настя! Настя! – слышу откуда -то издалека, а потом, будто кто-то хватает меня за руку и вытаскивает из болота. Подрываюсь с кресла самолета с колотящимся сердцем и еще до того, как понимаю, что это всего лишь сон, облегченно выдыхаю.
– Выпей воды, – протягивает мне Гридас бутылку.
Беру ее дрожащими руками и, стуча зубами об горлышко, жадно пью, проливая добрую половину на покрытую испариной грудь. На меня косятся пассажиры соседних мест, но я сейчас не в том состоянии, чтобы испытывать неловкость. Перед глазами все еще эта, сотканная из разных моих страхов, бредятина, и я никак не могу успокоится.
