После отъезда Долгова ко мне снова вернулись кошмары и тревожность. Уже вторую ночь нормально поспать без того, чтобы не проснуться несколько раз в холодном поту, а то и крича, у меня не получается. Сколько ни повторяю себе, что эти твари теперь за решеткой и не причинят мне вреда, не могу не думать о том, что Долгову тюрьма ничуть не помешала убрать Можайского. Наверное, почувствовать себя в абсолютной безопасности я смогу теперь только, когда Елисеев и Долговская сестра сдохнут.
Однако, надо признать, вчерашние новости я смотрела с ликующей улыбкой и чувством вселенского удовлетворения. Потерявшая краски, заплаканная рожа Долговской сестрицы и попытки Елисеева казаться невозмутимым при аресте, стали бальзамом на мою израненную душу. Надеюсь, это только начало, и в тюрьме их ждет все самое интересное. Гридас заверил, что так и будет.
Если честно, мне до сих пор не верится, что все закончилось и впереди нормальная жизнь. Я забыла, что это такое, когда никого не боишься, ничего не скрываешь, занимаешься тем, что нравится и наслаждаешься самыми обыденными вещами: чашкой кофе, например, покупками, прочитанной книгой, маникюром, прогулкой… После всего пережитого, мне кажется, я не способна на это. Да вообще ни на что не способна!
Я не знаю, чем мне заняться, чего я хочу, а главное – зачем чего-то хотеть. Все, о чем я когда-то мечтала, теперь потеряло всякий смысл и привлекательность. У меня не осталось ни желаний, ни близких людей, ни дома, ни даже собственного имени.
Настя Вознесенская вчера вечером заживо сгорела во время пожара в бане на ферме Петра Михайловича. Через пару дней Лиза и папа похоронят ее, и кроме надгробия на Перепечинском кладбище от нее ничего не останется, будто никогда и не было.
Не знаю, почему меня это так задевает, учитывая через что мне довелось пройти, но глядя на свой новый паспорт и черное каре вместо пепельных волос до пояса, на глаза наворачиваются слезы, а в груди поселяется ноющая пустота. Глупость, конечно, но мне все равно очень горько. Если бы эта смена прически хоть что-то меняла внутри меня или можно было также легко избавиться от незаживающих ран Насти Вознесенской, как и от ее имени, но увы. Во мне по прежнему такой раздрай, диссонанс и неразбериха, что я не выношу сама себя и ни черта не понимаю.
Еще несколько дней назад я была уверена в своем решении поставить в наших с Долговым отношениях жирную точку, а вчера так и не смогла выпить таблетку экстренной контрацепции, малодушно переложив ответственность за будущее на судьбу.
Всю ночь и до сих пор спрашиваю себя, что я творю, что делаю, но ответа так и не нахожу. Мне страшно вновь забеременеть. Не представляю, как выношу ребенка, каждую минуту боясь его потерять, да и неправильно это по отношению к маме и Глазастику. Даже не столько родить от человека, который причастен к их смерти, сколько сойтись с ним и жить, а я точно знаю, если у нас будет с Долговым ребенок, в статусе воскресного папы Сережа задержится ненадолго. Я не смогу противостоять той части себя, которая, несмотря ни на что, любит этого мужчину.
Выпить таблетку было правильным решением, с какой стороны ни посмотри, но выдавив ее себе на ладонь, я поняла, что мне сейчас гораздо страшнее остаться в этом мире совершенно одной и что потерять Долгова я вновь оказалась совершенно не готова. С его отъездом пустота одиночества и сиротства стала так остро ощущаться, что я не смогла ни оставить себе хотя бы крошечную надежду обрести семью, в которой я всю жизнь нуждалась.
В общем, все та же дура-Настька, пытающаяся усидеть на двух стульях. Не знаю, что должно произойти, чтобы я начала учиться на своих ошибках. Возможно, время, наконец, расставит все по своим местам в моей голове, но пока я в очередной раз малодушно отдала свою жизнь на откуп случаю. Будь что будет. Жаль только, что наговорила столько всего лишнего Долгову, поддавшись истерике. Никогда не забуду его взгляд в то мгновение, когда я отказалась не пить таблетки. Он будто погас, смирился. В нем столько было всего невысказанного, столько боли и горечи. Как представлю, что со всем этим он уехал, а ведь ему еще предстоит решить вопрос с заводом и как-то выбраться из страны…
Боже, какая же я все-таки дура! Мне не просто жаль, я себя почти ненавижу за то, что не смогла сдержаться или хотя бы отложить разговор до лучших времен, когда Долгов не был бы так уязвим. Знаю, он – сильный человек и со всем справится, однако это не значит, что ему не бывает больно, что его невозможно ранить, обидеть или унизить.
Возможно и еще как. Что я и сделала, и теперь на душе у меня такая тяжесть, что я едва могу дышать, думая, как он теперь там. Утешает только одно: когда все утрясется, мы встретимся и уже в спокойной обстановке обсудим нашу ситуацию. Ведь встретимся же?
Почему-то я была уверена, что да, и следующий месяц жила исключительно ожиданием этой встречи и попытками решиться сделать тест на беременность. Недельная задержка с одной стороны говорила сама за себя, но с другой – поскольку мы с Гридасом каждые три-четыре дня переезжали из одной страны в другую, плюс, чтобы хоть немного спать, я принимала антидепрессанты, не факт, что именно беременность стала причиной нарушения цикла. Если честно, я боялась любого результата, поэтому каждый раз откладывала тест.
Вот и сейчас сижу на бортике джакузи, сверлю взглядом заветную коробочку, но никак не могу ее вскрыть. За месяц скитаний и полнейшей изоляции, несмотря на страх, я постепенно свыклась с мыслью о ребенке, более того, робко, в глубине души хотела его. И не только из-за Долгова.
К моему собственному удивлению, переезд давался мне крайне тяжело. Шум больших городов пугал. Чужой язык резал слух, стоило представить, что теперь я всегда буду жить в окружении этих людей с совершенно другим менталитетом. Не то, чтобы я вдруг стала патриоткой, но сейчас, как никогда, нуждалась хоть в чем-то своем, родном, привычном. Даже красота Монако, Мадрида и Турина не спасала положения. Мне все время казалось, что за нами кто-то следит или преследует нас, поэтому я практически не выходила из квартиры, в каком бы городе мы ни оставались. С Гридасом у нас хоть и сложились довольно уютные, и даже доверительные отношения, а все же Витя дистанцировался от меня. Да и вообще был человеком замкнутым, молчаливым, себе на уме. С такими сложно идти на контакт, но я пыталась. Мне, как воздух, необходимо было хоть какое-то общение, иначе я сошла бы с ума от всех этих думок, переживаний и неопределенностей.
– Ты всегда был таким необщительным? – спросила я его как-то вечером, когда мы по уже сложившейся традиции играли в карты, и Витя за полчаса не произнес ни слова, кроме «бито», «беру», «раздавай».
– Нет, Настасья, не всегда, – помедлив, все же ответил он. Я думала, что мне снова придется тянуть из него клещами каждое слово, но, как ни странно, он разговорился. – По молодости я был тем еще треплом и выпендрежником. Ну, знаешь, смазливая морда, мастер спорта по боксу, модные тряпки, куча девчонок…
Немного смутившись, он усмехнулся и сделал глоток пива. А я с улыбкой смотрела на него и прекрасно представляла себе этого смазливого, вытрепистого пацана. Помню свое ошеломление, когда Витя сбрил бороду и подстригся. Он и раньше был довольно привлекательным мужчиной, несмотря на свой запущенный вид, но теперь… Его губы оказались чем-то запредельным, до неприличия красивым. Скрывать их под бородой было просто преступлением. Так я ему и сказала, на что он признался, что с детства ненавидел их, так как все дразнили его девчонкой. И да, пожалуй, любого другого мужчину такие пухлые, красивой формы губы сделали бы смазливым, но у Гридаса был такой взгляд, что эти губы лишь подчеркивали его мужественность и брутальность.
