– Ох, сама не знаю, как меня так угораздило, – вздыхаю тяжело, представляя, каких хлопот доставила Ари.
– Ну, это дело не хитрое, переохладились с непривычки, вот и результат. Как вы вообще себя чувствуете? Что-то, может, нужно? Или сходить позвать мистера Ари?
– Нет, не стоит, все нормально, не беспокойтесь, просто небольшая слабость. Пойду еще немного полежу.
– Ну, хорошо, выздоравливайте и, если что, звоните: на звездочку нажмите на телефоне, это внутренняя связь.
– Хорошо, – киваю и все так же, пошатываясь, бреду к лестнице.
Правда, поднявшись, понимаю, что так и не запомнила, в какой стороне моя комната. Приходится снова заглядывать во все попадающиеся на пути. За одной из дверей обнаруживаю кабинет с видом на конюшню. Заметив Ари и убегающую от него, хохочущую Булочку, не могу пройти мимо.
Вхожу в кабинет и с улыбкой слежу за разворачивающейся картиной. Если бы не знала правду, решила бы, что это отец с дочкой. Так Ари внимателен и ласков с моей малышкой и, главное – не напоказ. Видно, что ему действительно в радость общение с ней. Я знала, что у него у самого есть две дочери и, тем удивительнее казалось мне такое отношение к абсолютно чужому ребенку.
Понаблюдав за ними, пока они вновь не скрываются в конюшне, чувствую неимоверную усталость и решаю ненадолго присесть, а после продолжить поиски своей комнаты.
Я сажусь за стол, от нечего делать осматриваю его содержимое, да так и застываю. Внутри все холодеет, когда я замечаю очень знакомого, коллекционного солдатика с рогами на шлеме, развивающимся плащом и мечом. Такой солдатик, один в один был у Долгова вместо талисмана. Ему его подарил Денис, и он часто, когда скучал по сыну, мог просто сжимать фигурку и думать о чем-то своем. Эту фигурку в свое время я изучила вдоль и поперек, и теперь, взяв ее дрожащими руками, не сомневалась, что это она.
Боже! О, боже! – всхлипнув, зажимаю себе рот. Внутри меня начинает разгораться сумасшедший пожар, сердце колотиться с такой силой, что отдается болью на корню языка и гулом в ушах. Я еще не в силах ничего осознать, не в силах поверить, но готова перерыть весь этот чертов дом в поисках подтверждения, что не ошиблась и с первой секунды знакомства с Ари – сукиным сыном, -Акерманом все правильно почувствовала.
Подскакиваю и от шока начинаю метаться по кабинету, как курица с отрубленной головой, не зная, что мне предпринять. Мне душно, я задыхаюсь. Втягиваю судорожно воздух, и зарываюсь пальцами во всклоченные волосы.
Господи, господи, господи! Неужели такое действительно возможно?!
Внутри меня все дрожит. Мне так страшно… Так, господи, страшно ошибиться и в то же время оказаться правой.
Сжимаю солдатика до режущей боли в ладони, чтобы точно знать, что я не сошла с ума, не ополоумела окончательно.
Мне надо знать, просто знать, иначе я умру.
Спешу прочь из кабинета, не чувствуя ни слабости, ни дрожи в мышцах. У меня внутри горит нестерпимым огнем, перед глазами все плывет, а в голове пульсирует лишь одна мысль: «Я хочу знать правду!». Даже, если Ари после пошлет меня к черту, даже, если вызовет полицию, даже, если подаст на меня в суд, я хочу знать эту, гребанную правду.
Словно одержимая, я врываюсь в комнаты, попадающиеся на пути и переворачиваю там все вверх дном.
Мне нужно хоть что-то, хоть одна зацепка.
Наверное, было бы куда логичнее пойти на конюшню и спросить обо всем прямо, даже, если придется выставить себя психбольной, но, увидев этого проклятого солдатика, я перестала соображать. Мною двигала боль и одержимость, выворачивающая меня наизнанку. Внутри сжимало до судорог, до невозможности вздохнуть. Я хватала воздух ртом, но не могла надышаться.
Одна комната, вторая, третья… и ничего, гребанное ничего! Мне хочется разрыдаться, заорать на весь проклятый мир, ибо мне больно, мне так адски больно.
Выйдя из очередной комнаты, едва не скатываюсь по стене, но тут вижу ту домработницу, выходящую из дальней комнаты в конце коридора, которую она закрывает на ключ. Замок щелкает, а у меня внутри тоже звучит щелчок затвора.
Не раздумывая ни секунды, спешу к женщине и сразу же требую:
– Откройте дверь.
– Что? – испуганно смотрит она на меня и слабо возражает. – Я не могу, мистер Акерман…
– Откройте эту чертову дверь! – повышаю голос и, не выдержав, выхватываю ключ.
Ворвавшись в комнату, также, как и в других, переворачиваю каждый закуток, не обращая внимание на причитания женщины и ее обещания рассказать все хозяину.
Мне, если честно, уже плевать. Разочарованная и опустошенная, оседаю на ковер с длинным ворсом и запрокидываю голову, чтобы сдержать рвущиеся наружу слезы бессилия. Да так и застываю.
Судорожный вдох. И судорожный удар, словно под дых, когда сгибает пополам, ставя на колени, выбивая весь воздух из легких. В это мгновение всё окружающее пространство прекращает существовать. Есть только я и я… нарисованная мною однажды в январе двухтысячного. Голая, с загадочной полуулыбкой на губах, будто говорящая: «Бинго, Настюша, бинго! Выдыхай.»
И я выдыхаю, короткими всхлипами вперемешку с истеричными смешками. Меня накрывает чем-то настолько сильным, что вряд ли можно объяснить.
Он жив, жив, жив! – счастливо до ослепительных искр перед глазами колотится мое сердце и в то же время мне хочется убить эту изворотливую, эту невыносимую, эту чокнутую, эту до невозможности, до задушенного хрипа любимую скотину.
Подскакиваю с пола и, не помня себя, лечу в конюшню, как есть: в тапках, пижаме, с солдатиком в руке.
Легкие обжигает холодный, морозный воздух, я наверняка завтра слягу, но какое мне дело до болезни, если я умираю прямо сейчас.
Смотрю на воркующих отца и дочь, кормящих лошадь и колени подкашиваются от боли, ибо все-все становится на свои места, все пазлики. И когда из одного из стойбищ показывается голубоглазая морда Жоры я уже не удивляюсь, у меня просто вырывается истеричный смешок, на который счастливая троица моментально реагирует.
– Мамоська! – кричит моя девочка, но я смотрю лишь на ее отца. Он, нахмурившись, быстро оценивает ситуацию и, как и всегда, сразу все понимает. Передает Сену няне и велит уйти в дом.
Мы остаемся одни, и меня, наконец, прорывает. Задрожав, едва не падаю, но он преодолевает разделяющее нас расстояние, снимает с себя куртку и укутав меня прижимает к себе, лихорадочно шепча по-русски:
– Тихо, маленькая, тихо, моя девочка. Настенька моя…
Он сцеловывает мои слезы, обнимает меня до хруста в костях, а я вою раненой зверюгой, цепляясь за его плечи, теперь точно зная, что была права: его это голос, его запах, его руки, его прикосновения, да все его, кроме этой, сбившей меня с толку, рожи и акцента.
– Ненавижу тебя! Ненавижу! – рыдаю навзрыд, дрожащими руками нежно и трепетно скользя по его телу, боясь, что он сейчас растворится, исчезнет, и тогда я точно умру. Не выдержу.
