Чтобы исчерпать любые подозрения, если они есть, и не оставить зацепок, я был вынужден провести еще полгода в полнейшей изоляции от всех, кто мне дорог. Я не мог позволить себе даже следить за ними, не то, что сообщить о себе каким-то образом.
Это была очень тонкая, рисковая игра, в которой один неверный шаг, и весь, выстроенный мной, карточный домик развалится с треском.
Да, мне безумно хотелось рискнуть, особенно, когда я узнал, что Настька все-таки родила мне ребенка, но я понимал, что моей семье, прежде всего, нужен не папа рядом, а стабильная, безопасная обстановка. Возможность жить без оглядки, без страха и на полную катушку, поэтому решил, что всему свое время. Даже, если от нетерпения на стены хочется лезть, даже, если в груди печет от понимания, что упускаешь столько всего в жизни своих детей, и это время уже никогда не вернешь, все равно – их жизнь важнее моего отцовства.
Поэтому я терпел. Нарезая нервные круги по палате в Швейцарской клинике, сжимал зубы до скрежета и с головой, со всей своей яростью, и бессилием уходил в дела Ари Акермана.
Как ни смешно, громкий развод с его актрисулькой сыграл мне только на руку, позволив естественным образом влиться в новое общество. Публичность окончательно отвела от меня всякие подозрения, и я, оседлав этого конька, быстро освоился, и однажды, наконец, смог выдохнуть, сказав себе:
«Отвоевался, Сережа, победил.»
Теперь можно было и к женщине своей, и к детям. С победой, со стабильностью, с достойным местом в обществе.
И на словах это все, конечно, красивенько звучало, оптимистично, а на деле выходило иначе.
Пока я строил свою жизнь, моя семья строила свою. И никто уже давно не ждал, что в ней нарисуется такой вот ферзь. Более того, это наверняка воспримется с обидой и упреками, что не предупредил, не доверился, не посвятил в свой план.
А как посвятить, если этот план – чистейшая удача? Если я ни в чем не был уверен? Если в любую минуту меня могли убить не враги, так болезнь?
К чему пустые ожидания и вероятно, ложные надежды?
Я не хотел, чтобы мои дети и Настя делали центром своей жизни мое возвращение, которое могло и не случиться. Их жизнь должна была идти своим чередом без оглядки на меня.
В конце концов, лучше однажды обрадоваться, чем тотально разочароваться.
Я знаю, что это жестоко и очень рискованно, но такая у меня жизнь, такие реалии больших и грязных денег. Это не оправдание, да я и не оправдываюсь.
Понимаю, что могло быть миллион «а если бы»: а если бы Настя не справилась, наложила на себя руки, а если бы у Дениски травма на всю жизнь, а если бы Олька загуляла с горя? Можно было до бесконечности заниматься мозгоклюйством и просчитывать варианты, но, если бы я думал обо всех «если», я бы, как тот Буриданов осел встал на одном месте, боясь сделать шаг в сторону и стоял бы, пока не сдох.
К счастью или к сожалению, я так не умел, всегда действовал сообразно ситуации. Ситуация же была жесткая и безвыходная, поэтому и меры соответствующие, однако, со своей стороны я подстраховал все, что мог – вот такая у меня правда, такой коленкор.
Убедительный ли? Не думаю, ибо у моих детей и Настьки она своя, а своя она всегда понятнее и правее. И я готов был к любым ее проявлениям. Готов был терпеть, смиряться и просить прощение, что не смог сделать все по уму, как нормальный человек. Но вот к чему я не был готов, так это – к очередному Настькиному «не хочу, не нужен, не вижу в своем будущем».
Когда я узнал, что она родила мне дочь, я, несмотря на то, что дела у меня все еще шли х*евей некуда, стал самым счастливым мужиком на свете. У меня болел каждый сантиметр моей перекроенной рожи, а я все равно щерился, как блажной дебильсон. Хотелось послать все к такой-то матери и рвануть к моим девочкам.
Я поверить не мог, что мой вредный мартыхан теперь мама. Мама моего ребенка. Мне это нужно было своими глазами увидеть.
Увидеть, услышать, почувствовать. Я до трясучки хотел знать все. Абсолютно все, каждую, черт возьми, секунду их жизни. Моя тяга, как стая оголодавших псов, рвалась с привязи, готовая свернуть себе шею, лишь бы вырваться к ней – к Паскуде моей длинноногой.
Я же себе даже думать о ней не позволял. Безжалостно давил всю эту блажь. Мне нужно было как-то выживать, продолжать работать локтями вопреки всей бессмысленности, по привычке, потому что так, сука, надо. Потому что если начну задаваться всеми эти: «Почему? Зачем? Ради чего?», у меня руки опустятся, я захлебнусь тоской, злостью, обидой и пониманием, что без моей Настьки мне все это на хрен не нужно!
Даже спустя два года я все также любил эту девчонку, все также сходил по ней с ума и готов был на все, лишь бы с ней быть.
Новость о том, что она родила мне ребенка, помимо всей прочей радости, давала надежду на то, что возможно еще есть шанс, возможно я еще не опоздал.
Правда, вскоре отчеты моих людей вернули меня с небес на землю. У Насти давно была своя жизнь, и все в ней было хорошо: несмотря на материнство, Сластёнка поступила в университет, освоилась, завела друзей, готовилась к своей первой выставке, встречалась с пацанами-ровесниками. Словом, все у нее было именно так, как я всегда хотел для нее, кроме пацанов, конечно. Осознание того, что она давно перевернула страницу с моим именем жалило, выжигало меня изнутри.
Я ревновал по-черному. Меня так крыло, так еб*шило по мозгам, отключая их напрочь, что я просто зверел. Хотелось поехать к Настьке и… хер его знает, что бы я сделал. Меня кидало от пацифиста до фашиста: то на коленях перед ней в соплях хотелось ползать, то поехать и вы*бать так, чтоб ни один мальчик и близко не сравнился. Чаще всего во время таких припадков я нажирался и драл каких-то шалав. Утром же расплачивался по – полной программе: почка за нарушение режима мстила мне очень жестко, а уж, как меня прессовал синдром «публичного дома» и вовсе молчу. Староват я, видать, стал для беспорядочной ебл*.
Однако, в ней все же были и свои плюсы: под гнетом отвращения и чувства вины меня отпускало, и я адекватно воспринимал ситуацию, в которую загнал себя сам.
В конце концов, Настька молодая, красивая девчонка. Сколько же ей можно сидеть и слезы лить? И так два года к психотерапевту таскалась. И я все это прекрасно понимал, поэтому смотрел на ее фото в кругу новых друзей, на ее ожившие, горящие смехом глазки, на ее по – девчоночьи задорную улыбку, и не знал, как мне быть, что делать.
Вернуться? Нужен ли я там? Я не уверен. Я вообще стал каким-то неуверенным, когда дело касалось Настьки. Хотя, может в том и смысл. Ценишь ведь только то, что боишься потерять.
Впрочем, дело было не только в неуверенности, просто находила по временам какая-то хуерга о высоком. Думал, может, лучше не лезть, не баламутить, только – только ведь она оклемалась, жить начала.
Какой-то части моей душонки нравилось мнить себя эдаким благородным страдальцем. Но было одно маленькое «но» – наша дочь. Моя безгранично желанная малышка.
