Она тоже замирает в паре шагов, всматривается в меня пристально и прикусывает задрожавшие губы.
Я жду ее первых слов: вопросов, упреков, истерики, но вместо этого слышу лишь хриплое:
– Пойдем в дом, простынешь.
Она тяжело сглатывает, а я только сейчас вспоминаю, что отдал ей свою куртку и что мне нельзя переохлаждаться. И ей тоже нельзя, а она стоит в одних домашних тапочках.
Не думая ни секунды, преодолеваю разделяющее нас расстояние и подхватываю ее на руки. Она не сопротивляется, обнимает меня за шею и, уткнувшись в нее, с шумом вдыхает мой запах. У меня по телу проходит озноб, а внутри разгорается пламя.
– Ты пахнешь все также, – шепчет она и прежде, чем я успеваю найтись с ответом, заглядывает мне в глаза. – Это ведь линзы?
Киваю, не в силах оторвать от нее взгляд и хоть что-то выдавить. Душит.
Целых два с лишним года я ждал этого момента, когда смогу вот так смотреть на нее, не скрывая ничего, не сдерживая, и теперь голова идет кругом.
– Снимешь? – выдыхает Настя меж тем одними губами, потому что ей тоже с трудом дается каждое слово.
Вновь киваю и вхожу в дом. Останавливаюсь посреди холла, и понимаю, что не могу ее отпустить. Она и сама не торопиться покинуть мои объятия, все также смотрит, будто в самую душу, наверняка выискивая во всей этой «красоте» меня. Я тоже первые несколько месяцев искал. Никак не мог привыкнуть. Наверное, мы бы надолго так зависли, если бы из гостиной не выскочила наша крошка с радостным криком:
– Мама!
Настя тут же встрепенулась и спустилась на пол.
– Ты же моя красота, – с улыбкой подхватила она летящую в ее объятия дочь, но из-за слабости не смогла поднять. – Прости, пирожочек, мама еще болеет, не может тебя взять на ручки…
– Сина болеет? – заботливо прикладывает наша повторюшка ладошку к Настькиному лбу, вызывая улыбки умиления.
– Нет, доченька, уже не сильно, скоро все пройдет, а пока давай ножками.
– Да давайте я ее возьму, – вызывается помочь няня, но Настька вдруг обдает ее таким взглядом, что я мысленно присвистываю, понимая, что Анастасия Андреевна сложила дважды два и сейчас нам тут всем не поздоровится. И точно…
– Ты уволена, Надя, – выпрямившись в полный рост, цедит Настька с холодной яростью. – Собирай вещи и на выход, да побыстрее, пока я не выставила тебя в чем есть. Пойдешь у меня через лес в одной рубашке.
– Ева, я могу все объяснить, – понимая, что бессмысленно отнекиваться, тараторит няня, взглядом прося у меня помощи. А что я? Мне бы своих п*здюлей сдюжить.
– Что ты мне тут объяснять собралась? -повышает Настя голос. – Ты моего ребенка продавала, скажи спасибо, сука, что я тебя на том же месте…
– Нас… Ева! – пытаюсь напомнить моей разбушевавшейся тигрице, что тут ребенок.
– А ты вообще не лезь! – зыркнув убийственным взглядом, обрывает она меня. – Тоже мне Монте-Кристо хренов! Возьми ребенка, покорми супом каким-нибудь, а потом уложи спать.
Что сказать? Понял, принял. Когда у Анастасии Андреевны еб*шит материнский инстинкт, лучше не встревать.
Пообещав няньке, что так просто это дело не закончится, Настька, ничего больше не говоря, как ни в чем не бывало, словно это не она пять минут назад узнала, что ее мужик жив, уходит наверх.
Наверное, это шок или просто ей надо время, чтобы собраться с мыслями. Пока гадаю, нянька в слезах идет собираться. Делаю пометку, сказать своим людям, чтоб успокоили ее, а то наделает дел.
– Папа, пите коте, – отвлекает меня малышка от очередного загруза.
– Пите коте? Это что, дочунь? – подхватываю ее на руки и целую в пухлую щечку.
– Ну, пите коте, – разводит она ручками и смотрит на меня, как на дурака.
– Ладно, пошли, покажешь папе, – пересадив ее на другую руку, идем разбираться с «пите коте», супом и дневным сном, хотя сейчас я бы с удовольствием свесил это на нянечку. Все мои мысли забиты Настькой и ее совершенно непонятной, несвойственной ей реакцией.
Кое – как дождавшись, когда Сена уснет, спешу на второй этаж в Настькину комнату.
Постучав для вида, вхожу и застаю мою девочку, сидящей на кровати в банном халате, с мокрой после душа головой. Настя смотрит в одну точку перед собой, и я на мгновение теряюсь.
– Настюш, – присев на корточки возле нее, заглядываю в глаза и осторожно кладу ладони ей на колени.
Она медленно переводит взгляд на меня, замечает, что я убрал линзы, и ее губы начинают дрожать от поступающих слез.
– Маленькая…
– Ш-ш, – прикладывает она кончики пальцев к моим губам, – ничего не говори. Дай я просто посмотрю.
И она смотрит. Плачет и смотрит, все внутри меня переворачивая этим взглядом, в котором я вижу свое отражение: ту же тоску, ту же боль и ту же невыносимую, выедающую тягу.
Настя аккуратно касается моих век, оглаживает их, а потом по очереди, нежно целует солеными губами, и в этих поцелуях такая боль, и столько любви, что ни одна истерика и сотня «люблю» не передали бы.
Не выдержав, поддаюсь вперед и сцеловываю ее слезы, шепча:
– Прости меня, Настюш, прости, что заставил пройти через все это…
– Не надо, – с мягкой улыбкой качает она головой, продолжая плакать. – Я очень счастлива сейчас, Сереж. Счастлива, что ты смог, что у тебя получилось. Что ты с нами, и у нашей дочери есть отец, а у меня мужчина, которого я люблю. Очень-очень сильно люблю. Прости, что так редко это говорила, и еще реже проявляла! Если бы ты знал, как я жалела об этом все эти два года…
Она хочет сказать что-то еще, но я не позволяю. Закрываю ей рот горячим, глубоким поцелуем, ибо я тоже не в силах слушать ее исповедь. Слишком это для меня сейчас.
Горло перехватывает от переполняющих чувств, и я ни хрена не могу из себя выдавить. Только губами, нежно по ее коже в надежде, что она все поймет. И она понимает. Дрожа всем телом, подставляется под мои поцелуи и прикосновения, как мантру повторяя:
– Сережа, Сереженька мой…
«Твой, Настюш, только твой» – вторю языком по линии ее челюсти, горячими ладонями по бесконечным, самым ох*ительным в мире ногам.
В крови нарастает жар. Тянущий, тугой, нетерпеливый жар, от которого сводит все внутренности, и член встает колом, требуя, наконец, своего.
Но я не тороплюсь, подавляю свой лютый, одержимый голод. Не про секс это все сейчас, а про что-то такое, когда руки, как у мальчишки трясутся, когда выцеловываешь каждый сантиметр ее бархатной кожи, вдыхаешь ее нежный, похожий на пудру, аромат, и голова кругом идет, захлебываешься восторгом.
Веду языком по сладким соскам, пахнущим молоком, и едва не кончаю. Грудь моей девочки после родов отяжелела, увеличилась и это сводит с ума, хотя я любил и ее скромную двоечку.
