Второй, Давид Рикардо, поднял идею разделения труда и обмена на уровень государств. Он выявил такую модель внешней торговли, согласно которой каждой стране оказывалось выгодно торговать с другими даже в том случае, если предлагаемые товары производились ими тоже, причем с меньшими затратами. Свою мысль он иллюстрировал примером Португалии и Великобритании, которые в то время вели торговлю сукном и вином, при том что Португалия могла выпускать оба товара с наименьшими затратами. Но, как показал Рикардо, для обеих стран все равно имело смысл торговать друг с другом, поскольку Португалии требовалось меньше рабочей силы для производства вина, чем Британским островам для выработки сукна. Если бы Португалия специализировалась на вине, а Великобритания на сукне, то в итоге каждая из них могла бы изготовить больше, чем в том случае, когда обе страны производили и то и другое. Так называемая теория сравнительных преимуществ существует до сегодняшнего дня и по-прежнему определяет, или скорее оправдывает, ход международной торговли.
Третьим человеком, на чьих изысканиях основаны экономические модели, был не экономист, а натуралист: Чарльз Дарвин установил, что новые виды возникают благодаря генетической изменчивости организмов и естественному отбору, в результате которого у них развивается способность адаптироваться к условиям среды обитания. Уже возникшая к тому времени экономическая наука применила открытия Дарвина к своему предмету – это сделал философ и социолог Герберт Спенсер. Неожиданно экономика перестала быть наукой о том, как лучше всего организовать разделение труда между людьми и благодаря этому создавать все большее количество нужных людям товаров. На уровне отношений экономику стали понимать просто как борьбу всех против всех. Борьбу, в которой выживают только сильнейшие.
Если следовать этим трем теориям, то экономика – это не что иное, как попытки одних эгоистов выжить рядом с еще большими эгоистами, которые для этого стараются произвести и сосредоточить в своих руках как можно больше собственности, что в конце концов каким-то чудесным образом должно привести к всеобщему благосостоянию.
Как вам эти идеи?
Не кажется ли вам, что в этой истории есть некий подвох?
Тут надо вспомнить о том, что случилось с Homo oeconomicus в игре «Ультиматум». И тогда все эти спекуляции уже не будут казаться такими уж убедительными, несмотря на то, что они постоянно в разных вариантах преподносятся нам средствами массовой информации.
В середине 1970-х годов американский экономист Ричард Истерлин опубликовал статью под названием «Улучшает ли экономический рост участь человека?». В ней он сравнил сведения об экономике 19 стран за 25-летний период с результатами опросов жителей о том, насколько счастливыми они себя чувствуют. Он выяснил, что при определенном уровне дохода на душу населения удовлетворенность людей жизнью переставала расти, хотя доход продолжал увеличиваться. Часто можно было выделить определенную точку, после которой изначально ясно просматривавшаяся связь между валовым внутренним продуктом и валовым национальным счастьем на душу населения разрывалась и дальнейший рост благосостояния не вел сам по себе к улучшению качества жизни. Эта закономерность носит название «парадокс Истерлина», хотя для неэкономистов это совсем не парадокс, потому что мы знаем, что нельзя автоматически стать счастливее, получив больше собственности: если у нас достаточно еды, питья и есть крыша над головой, то хорошее здоровье, надежные взаимоотношения, интересная работа и признание со стороны других людей, естественно, приобретают большее значение и придают большую ценность нашей жизни. И все же самые светлые умы среди экономистов ставят под вопрос концепцию Homo oeconomicus и основанные на ней сценарии развития рынка и общества. Так как до сих пор модели (включая и математические) базировались на действиях одного репрезентативного актора и прогнозы экономической динамики строились исходя исключительно из его решений, то сконструировать модель, которая была бы близка к действительности, не так уж легко. В науке мы это называем методологическим индивидуализмом. И большая часть экономистов по-прежнему придерживается именно такого метода: предметом исследования являются человеческие решения об использовании принципиально ограниченных ресурсов для достижения принципиально поставленной цели, которой, как легко догадаться, считается рост потребления. И только начинают очень медленно появляться модели, которые вводят в игру различных взаимодействующих участников, – такие системы куда сложнее предыдущих и требуют значительно больших объемов вычислений.
Конечно же, все научные теории – это грубые упрощения, иначе и быть не может. Теория – это ведь не что иное, как определенная интерпретация окружающего мира. Она опирается на определенные аспекты действительности, выбирая, какие аспекты считать более важными, а какие вообще не принимать в расчет. В таком подходе нет ничего плохого: это просто предпосылка для того, чтобы теория смогла осуществить то, ради чего она и создается, – сделать окружающий нас непонятный мир хоть сколь-нибудь понятным – до тех пор, пока его загадка не будет полностью решена какой-нибудь другой теорией, вероятно лучшей, чем первая.
Ясно, что именно для этого Адаму Смиту и понадобилась его «невидимая рука». Только мы упускаем из виду, что он наблюдал ту реальность, в которой вступали между собой в различные отношения мелкие английские ремесленники и хозяева мануфактур. Глобализации с ее гигантскими международными корпорациями в тот момент еще не было. Мы часто забываем о том, что вторая выдающаяся работа Смита называется «Теория нравственных чувств» (The Theory of Moral Sentiments) и в ней он описывает способность к сочувствию как важную человеческую черту, как и о том, что он недвусмысленно выступал в защиту законов, регулирующих экономическую деятельность, а значит, вовсе не думал, что рынок обо всем позаботится сам.
А вот Давид Рикардо – он не мог знать, что на Земле будет существовать единый финансовый рынок, обеспечивающий свободное передвижение капитала по всему миру и больше не ограниченный рамками производства в одной стране. Сегодня речь идет не о горстке торговых партнеров с немногочисленными товарами. Современная экономика функционирует в масштабах всего мира: вступая в свободную торговлю, страна конкурирует со всеми остальными участниками. Мы массово импортируем и экспортируем одни и те же виды продукции. Разница в относительных издержках является предпосылкой международного товарообмена ничуть не в меньшей степени, чем разница в абсолютных. Стремясь обеспечить как можно более низкие цены своим товарам на мировом рынке, производители повсеместно стараются снизить издержки в ущерб социальному обеспечению или охране окружающей среды. Сравнительные преимущества выходят на передний план в борьбе за то, чтобы все повсюду сделать как можно более дешевым. Мы называем это конкурентоспособностью.
А что насчет Чарльза Дарвина? Эволюция – это процесс отбора, проб и ошибок, но ведет он к увеличению разнообразия, а не концентрации. Конечно, существуют сильные и слабые, но решающим фактором является способность адаптироваться и формировать собственную нишу. Однако если мы предполагаем, что некоторые живые существа оказываются в лучших условиях, чем другие, то следует уточнить, что «лучшие» означает «в зависимости от обстоятельств». Конкуренция в природе всегда ограничена локальными рамками, не распространяется на весь мир и не находится под влиянием монополий. Ведь в случае изменения обстановки хорошо иметь как можно больше альтернатив. Поэтому существование отдельных ниш и их обитателей очень много значит для поддержания целого и для появления нового.
