— Хуже стало.
— Да, даже хуже стало. Хуже стало в Египте. Так что видно, что мы не сумели представить себе будущего этих стран. А с другой стороны, нас удивляет, что в Иране происходит — там есть ограниченная демократия, но она есть. Нельзя сказать, что это абсолютно не демократическая страна.
— Ну там наоборот выборы последние показали…
— Показали, что люди хотят более умеренного человека, а не экстремиста.
Польские и российские актеры
[]
— Мы когда говорили о сотрудничестве польских актеров с Россией, вы упомянули Беату Тышкевич и Кончаловского. Но это все-таки, так же как Рязанов и Брыльска, скорее пример демократических и антипровластных творцов в России. Но есть же феномен Михалкова, который при всех властях очень дружит с ними, но при этом он очень талантлив.
— Да, но все-таки при Горбачеве он не очень дружил с властью. Ему с нами было не по дороге. И он на последнем съезде Союза кинематографистов еще в советские времена выступил против этих перемен. Я думаю, что Никита гораздо больше связан с авторитарной властью, что она для него кажется более присущей российской традиции, он только в этом случае чувствует себя дома.
— Но при этом он искренен, говорите, в этой любви к нынешней власти?
— Не мне судить, но, конечно, это и есть его природный инстинкт — он просто из дворянской семьи и принял эту традицию дворян, которые служили царю. Все-таки это огромная разница — аристократ в России и аристократ в западном мире. Знаете, Петр Великий мог себе позволить обрезать бороды свободным людям, боярам. Людовик XV этого не мог бы сделать во Франции.
— И тем более никто не мог бы это сделать в Польше…
— Абсолютно нет, это бы было для нас недопустимым. Это уже не аристократ, это тогда раб, а это противоречит нашим понятиям чести. Аристократ, который чувствует себя рабом у своего хозяина, потом сам играет такую роль перед своими рабами, и это очень опасная трансмиссия — передача таких отношений. Так что в этом смысле я понимаю, откуда это могло взяться у Михалкова, но, с другой стороны, он, к сожалению, заплатил за это огромную цену, потому что потерял любовь большей части своей публики. А эта любовь стоит больше, чем все награды, которые можно получить от власти.
— А вы с ним общались?
— Общались, но мы не близкие знакомые, я бы сказал, хотя он у меня играл, но, например, дома у меня никогда не был, и я у него тоже. Был на даче в свое время, но дома — никогда.
Он снимался в моей картине «Персона нон грата», я был сопродюсером, он играл — и прекрасно сыграл — русского заместителя министра иностранных дел.
— Он, по сути, играет всегда себя в таких ролях.
— Да, находит себя в этих ролях, но он также участвовал в русском дубляже диалогов и добавил важные вещи.
— А Кончаловский?
— Кончаловский по стилю совсем другой, в нашем выборе мы, конечно, ближе с Кончаловским. И его последняя картина «Рай» — это интересная картина, свежая такая, с силой. Только меня удивляет, что и Сокуров, и Кончаловский, когда рассказывают о войне, бьют себя в грудь, но не в свою, а во французскую.
— Поясните.
— Ну, такова структура и «Франкофонии» Сокурова, и «Рая» Кончаловского, что там рассказано, как неправильно, как неэтично вели себя французы по отношению к евреям во время войны. Нам было интересно посмотреть, как вели себя русские по отношению к евреям в течение войны…
— И после войны…
— И после. Но так бить в чужую грудь — это легко. Если не можешь в свою, пробуешь бить в грудь соседа.
— Как раз Сокуров — единственный, наверное, из деятелей российского кино, кто настолько открыто и откровенно выступил с критикой власти на самом верху.
— Да. И это настойчиво сделал со свойственным ему темпераментом, за что его надо ценить.
— А вы с Сокуровым общались?
— Мы тоже знакомы, да.
— И проекты были какие-то общие?
— Нет, это трудно, потому что и он режиссер, и я режиссер, трудно сделать общий проект. Никита — он прежде всего актер. Так что, как продюсер, он просто продюсировал свою часть этой картины — там были съемки в Москве, и он сам снимался в Москве.
— Давайте поговорим о Сенцове. Вы его фильмы видели?
— Нет, не видел. До сих пор трудно их найти. Так что я его знаю как легенду.
— Но киноакадемия… чье это достижение, что киноакадемия его поддерживает?
— Ну, знаете, главная проблема была, чтобы они об этом узнали, но это Вим Вендерс, Агнешка Холланд, я тоже… Знаете, даже Никита Михалков где-то выступил с письмом в поддержку Сенцова, но очень, конечно, мягко и потом сказал нам — просто удивительно, — что Путин настолько соблюдает закон, что не может помиловать Сенцова, если тот не признает свою вину. А вот если бы он признал, то можно было бы его помиловать. Но это очень опасная конструкция помилования.
— Мы готовим сейчас книжку о Сенцове — его биографию, и мы знаем о заявлениях последнего времени оттуда. Он как раз говорит о том, чтобы не пытались его на кого-то поменять, не пытались вести переговоры с теми, с кем не надо вести. Он исключительно сильный. Очень редко так бывает, чтобы деятель культуры был настолько сильным.
— Да, потому что эта ваша девушка, которую обменяли, Савченко, она, я вижу, сейчас тоже странные такие вещи делает — чтобы якобы спасти людей, и для их обмена она вступает в крайне опасный диалог…
— Можно полагать все-таки, что она была завербована, еще до того, как ее в российскую тюрьму поместили. Слишком много факторов, которые говорят об этом.
— Это неприятно, потому что все мы воспринимали ее как героя…
— А она, скорее всего, была проектом по внедрению в украинскую политику.
— Даже так… Ну, жаль.
— Поэтому она совершенно перестала играть какую-либо роль в общественном мнении. То есть, наверное, те, кто ее на это двигал, видимо, рассчитывали на гораздо большую популярность.
— Да, на большую популярность.
— Так вот по поводу Сенцова… Вы считаете, что в его ситуации он должен быть несгибаемым или должен идти на компромиссы, чтобы себя сохранить для творчества и для своей страны?
— Знаете, здесь никаких советов издалека нельзя дать. Потому что и одно, и другое… надо рассчитывать на себя, просто неизвестно, как долго придется ему быть там. Потому что если бы пришел подходящий момент для обмена — конечно, тогда бы его выпустили. Понятно, что он сидит, потому что это часть определенного плана, о котором ни он, ни мы, боюсь, не знаем — что за этим стоит.
Искусство национальное и наднациональное
[]
