— Мы говорили о физике и разуме…
— Знаете, это для меня очень важный сюжет, и мне кажется, что очень интересный, потому что он касается также украинской идентичности. Если посмотреть, как исторически складывались отношения разума и веры, Евангелия и греческой философии, то там, в греческой части Римской империи, они уже тогда, с самого начала, от святого апостола Павла, который заходил на Агору, его не приняли. Но потом это пересечение греческой философии и вообще философии как таковой и религии в христианстве произошло успешно, в отличие от ислама. Это так важно потому, что когда в исламе тоже происходил расцвет исламской культуры и науки, они обогнали в те времена западное мышление и христианское мышление, были гораздо богаче и больше развиты — вспомним таких выдающихся философов и ученых, как Аверроэс (Ибн Рушд) и Авиценна. Но по решению одного халифа (я об этом уже упоминал раньше), который жил, кажется, в XIII веке, всех философов убили, чтобы прекратить греческое влияние. Постепенно ислам дошел до того состояния, в котором он сейчас находится. Он не находит общего языка с современностью. И терроризм — это результат отчаяния. Когда нет выхода, если человек не видит для себя будущего…
Но к чему я возвращаюсь — с помощью Фомы Аквинского и Августина в первую очередь в христианском мышлении удалось утвердить положение о том, что разум не может быть против религии, потому что в ней тоже должна быть правда. Если есть конфликт — надо искать, кто от правды отходит.
Вернусь к тому, что святой Фома привнес учение Аристотеля в западную церковь, католицизм и протестантизм, и особенно в западное мышление, они с доверием относятся к разуму. И здесь прошел перелом — я об этом уже говорил, но сейчас, может быть, лучше это сформулирую — перелом со времен Ньютона, а вообще — Ренессанса: человек в Европе начал верить в себя.
И, безусловно, из всех великих цивилизаций мира европейская была самой высокой, мне это случилось как-то сказать в присутствии господина Горбачева, когда он был президентом Советского Союза. Это уже под конец, где-то в 1989 году, после визита Рейгана в Москву, когда Горбачев приехал в коммунистическую Польшу, тогда первым секретарем был Ярузельский, а премьер-министром — Раковский.
Они тогда решили, что умеренных диссидентов тоже надо пригласить на встречу в Варшавском замке, это был прямой телевизионный эфир, с трансляцией на Россию. И неожиданно мне записку прислали: вам надо выступить. Вайду тогда не пригласили. Я, конечно, должен был о нем что-то сказать. И мысль была такая: не навредить Горбачеву — это было не в наших интересах, — но, с другой стороны, подчеркнуть, что я не из этой компании, не из этого клуба.
Когда я получил записку, что надо выступить, то, думаю, что с помощью Святого Духа, я высказал мнение, что было много разных великих цивилизаций в истории мира — египетская, китайская, индийская, арабская, южноамериканские — майя и т. д., но только одна довела до такого ускорения развитие человечества — это иудео-христианская основа. И это не случайно, не потому, что так сложилось. Ни одна другая религиозная мысль не поставила человека так высоко, как сына Бога. А мы не только сыновья, Христос был человеком, значит, он был нашим братом. И это освободило наше мышление в такой степени, в какой никакая другая религия никого не освободила. В этом корни этого развития, именно поэтому сейчас летают самолеты, ездят автомашины. Такого ускорения никогда в истории не было, даже опасно, как мы проживем это ускорение. И я тогда сказал в Варшавском замке в присутствии Горбачева, перед камерами, что если Советский Союз находится сейчас в таких экономических, социальных и технологических трудностях, то, может быть, причина в том, что он слишком далеко отошел от иудео-христианских корней. Конечно, русских удивляет, если я говорю иудео-христианские, мы на Западе это приняли после Второго Ватиканского собора
[89].
Мы не разделяем этого, мы говорим, что у них одни и те же корни, говорим: наши старшие братья в вере. В православии этот процесс еще не произошел, там это отрицают, там есть мысль об убийцах Христа, там забывают, что, нам кажется, что убийцами Христа были все люди, а не евреи. Но важно, что это было высказывание, которое ясно показало, что я не из круга власти, я попробовал подсказать что-то такое, чтобы все-таки наша цивилизация разума не боялась. Она от разума… Но потом со времен Ньютона и Галилео началось такое искушение, что человек стал думать, что он такой сильный, что он может сам спасти себя. И это спасение — это победа гордыни над реализмом. Реально человек должен видеть и свою слабость, свои ограничения, и свою силу. А мы хотим видеть только свою силу.
С женой Эльжбетой и сыном А. Тарковского, 1992 г.
Еще раз подчеркну, что современная физика изменила наши представления. До половины XX века магическое мышление, а значит, религиозное мышление, казалось признаком какой-то отсталости. А сейчас наоборот. Это еще Эйнштейн говорил: если кто-то не чувствует тайны — он слепой. Тайна появилась заново. Мы отбросили этот детерминизм, который объяснял, что мир такой и будет таким, каким должен быть, он не может быть другим, есть только один путь. А мы вошли во время пробабилистики, где оказывается, что есть огромное пространство для неопределенного, и мы не знаем, кто за этим стоит и почему нас сегодня может сбить эта машина с пьяным водителем, или не нас, а кого-то другого. Мы начали замечать, что жизнь наполнена тайной, и человек от кого-то зависит или от чего-то, если кто-то не верит в Бога как персону, как в личность. И поэтому в современном мире, в мире XXI века, если человек верит только в разум — он отсталый, он уже где-то в арьергарде, а если кто-то чувствует тайну — он более авангардный. А было наоборот. Это перелом последних лет. И поэтому я разума не только не боюсь, но у меня и надежда на разум. Если он приближается к правде, он объясняет и помогает почувствовать то, чего мы раньше не понимали. А с другой стороны, известно, что разум — это только одно из средств, инструмент, которым мы познаем мир. Но есть и другие инструменты. Разум — не отдельный, не исключительный инструмент. А людям Просвещения казалось, что, кроме разума, ничего нет. Они не понимали ни интуиции, ни тайны. Не видели тайны. И очень интересно, что это изменилось сегодня. Для меня это было самым важным в моих картинах. Мне кажется, в них я пробую выразить мои чувства, сказать, что за всем стоит тайна и что эта тайна — это, может быть, личность высшей интеллигентности, и в этом смысле возможно, что я ближе к этой современной физике, которой меня учили, и меня тянет к этому.
