— В Украине сосуществует фактически несколько конфессий — греко-католическая на западе, православная Московского патриархата рядом с православной церковью Украинской, которая фактически между ними находится ментально. Я так понимаю: платоновские силы присутствуют на востоке Украины, а аристотелевские больше на западе?
— Ну, в какой-то степени да, но я думаю, что греко-католическая церковь осталась в своей теологии ближе к Византии, к Константинополю — таким, каким он был тысячу лет назад. Просто она не приняла раскола или вернулась, сделала шаг назад после раскола и сказала: нет, мы не принимаем участия в расколе, мы в таких же отношениях с западной церковью, как и в первую тысячу лет, где был епископ Рима, который считался первым среди епископов, но епископ Византии был равным ему. И просто было отличие и в литургии, и в мышлении, и в акцентах, но не было вражды. И я, когда сейчас читаю митрополита Шевчука, главу греко-католической церкви, то удивляюсь, как он просто это видит, что это продолжение таких взаимоотношений, которые уже были в первую тысячу лет христианства, и что здесь никакого раскола нет, это, наоборот, шаг к тому, чтобы раскол преодолеть, забыть и сказать: мы одна церковь. Думаю, что этот подход важен уже не только для Украины, а и вообще для христианства. Это признание разнообразия, и мне кажется, это очень хорошая мысль.
— Просто когда я говорил о востоке Украины, я имел ввиду слепую веру в Россию и Советский Союз, которая там осталась. И то, что на Донбассе произошло, произошло в том числе и из-за того, что люди не использовали критическое мышление и не поняли, что их провоцируют искусственно.
— Да, это тоже, конечно, есть. Опыт, который долгие века имел место на Западе, он в том смысле был удачным опытом, что, надеюсь, основываясь на нем, Запад уже войны у себя прекратил. Хотя, знаете, после 3–4 поколений, которые совсем забыли о войне, я вижу сейчас подъем всех парамилитарных организаций. Меня тревожат все эти реконструкции, когда люди развлекаются тем, что воспроизводят, как умирали их предки. Потому что в Польше сотни людей шьют себе униформу, как во времена наполеоновских войн, чтобы раз в год выступить и «повоевать». Они забывают, что война — это не военный парад, это убийства. Может быть, для истории это хорошо и для моих картин удобно, если я хочу что-то снимать: я часто снимал фильмы при поддержке местных парамилитарных организаций, которые и в Венгрии были, и в Италии появились. Это люди в костюмах, которые говорят: мы в костюмах 1812 года и готовы выступить в вашей картине. Это удобно и смешно, но меня удивляет, что людям хочется сделать игрушку из войны.
С женой Эльжбетой и актрисой Нелли Уваровой в Москве
— Но в Германии все-таки власть очень борется с этим.
— Борется, конечно, но тут главное то, что у людей такое желание появилось. Боюсь, что и в Германии будут трудности. Германия очень глубоко реформировалась после Второй мировой войны, это единственная страна, где произошли огромные перемены в мышлении. И конечно, это случилось под сильным влиянием американцев, Америки. Мне кажется, что это удалось, видно, что там все по-другому сейчас выглядит, но мы знаем, маятник может пойти в другую сторону. Я о Германии очень беспокоюсь, когда вижу ностальгию по их прусской империи.
Кино XXI века
[]
— Мы говорили о кино, о новых течениях, о 70-х годах. А сейчас, в XXI веке, появились ли еще какие-то новые течения?
— Я думаю, что кино свою роль, такую, какую оно могло, уже сыграло. И сейчас с появлением средств массового контакта, интернетом, будет какая-то новая форма. Я ее жду: где, на чем мы будем смотреть истории, когда они станут трехмерными, а не такими, как сейчас, когда мы их видим на плоском экране. Это все придет, но большой разницы не будет, потому что рассказ о жизни — от него уйти невозможно. Мы будем всегда, постоянно хотеть увидеть, как выглядит жизнь других людей, как мы представляем жизнь наших предков, будущую жизнь, через века, science fiction. Без этого мы все жить не можем. И это будет не роман, это будет все-таки что-то аудиовизуальное. Как это будет выглядеть, я не знаю, но хочу сохранить связь с тем, чем я жил всю жизнь. И экран, и темный кинозал — это самая большая привычка, но можно и без этого прожить, можно и по-другому это сделать. И, возможно, мы будем воспроизводить какие-то зрелища в пространстве, смотреть и участвовать в них другим образом. Я к этому готов.
— Но театр же количественно не умер, театров осталось столько же, просто они, наверное, занимают меньше места в ежедневном сознании?
— Конечно, их много, потому что контакт человека с человеком и вообще этот уход от реальности, который нам театр предоставляет, когда человек может не быть собой, войти в искусственный мир и представлять что-то другое — это вечное, с этого началась Европа. Мы начали с греческой трагедии и без нее не можем жить.
— То есть вы думаете, что театр как раз никуда не денется, а кино сильно изменится?
— Да, потому что кино — заложник технологий, а театр — не совсем. Театр — это отношения со зрителем и перформанс того, кто играет. А в каких пространствах, какой свет там будет, звук — это все не основное. Но то, что живой человек выступает перед живым человеком и ведет себя как другая личность, — это основа театра.
— Вы поставили очень много спектаклей в восточно-европейских странах, в том числе в Украине, в России, в Литве. Почему такой уклон, почему именно там?
— Просто был спрос. На самом деле, я больше ставлю в Германии и в Италии, чем в этих странах, но когда приглашают… Знаете, я студентам повторяю, что работа в нашей профессии — это благо, а не наше право. Мы никаких прав не имеем, никто нас не просил, чтобы мы стали артистами, художниками. Нас приглашали бы, если бы мы умели ремонтировать часы. Это на уборщиц спрос огромный, а вот на людей, которые хотят рассказывать о жизни… Это благо, если нам кто-то разрешает это делать, это не наше право. Поэтому, если кто-то давал мне шанс сделать что-то достойное, я сразу соглашался. Хотя делал это, приглашая, если это было возможно (а это почти всегда было возможно), моих актеров сюда, в Польшу, чтобы с ними репетировать у себя дома.
— Сюда, в Ляски, московских, литовских и киевских актеров, да?
— Да, они все здесь жили, в этом доме. И здесь были всегда первые чтения пьес. Даже придумали эту часть дома для первых чтений.
— А что вы ставили в Италии и в каких городах?
— В Италии много ставил. В принципе, все мои спектакли путешествуют. Так что я ставил в Милане, в Риме, в Вероне, во Флоренции, а потом эти спектакли ездили в разные другие места, они после своей жизни в одном театре потом (это обычно второй сезон) игрались по всей Италии. Я ставил также оперные спектакли в Палермо. В общем, много мест объехал.
— И это была в том числе классика?
