За спиной Дилана, когда они поднимались на автостраду, его брат прошептал: «При свете луны».
Прошептал только раз, что радовало, учитывая его склонность к повторяемости, а потом заплакал. Плаксой Шеп не был. За последние семнадцать лет плакал редко, с тех пор как в трехлетнем возрасте начал уходить от тревог и разочарований этого мира, пока практически полностью не отгородился от него и зажил спокойной и безопасной жизнью в другом мире, им же и сотворенном. И вот теперь: слезы второй раз за одну ночь.
Он не вопил, не выл, тихонько плакал: рыдания с шумом не вырывались из груди, лишь соскальзывали с губ. И хотя Шеп пытался скрыть раздирающие душу страдания, они тем не менее прорывались наружу. Что-то тяжелым камнем легло на сердце или на душу Шепа. Как бесстрастно показало зеркало заднего обзора, под накрывшими макушку руками его обычно спокойное лицо исказилось, напомнив другое, изображенное Эдвардом Мунком
[14]
в его знаменитой картине «Крик».
– Что с ним не так? – спросила Джилли, когда по дуге въезда они поднялись к автостраде.
– Не знаю, – Дилан озабоченно переводил взгляд с автострады на зеркало заднего обзора. – Я не знаю.
Словно обессиленные, руки Шепа медленно заскользили с макушки вниз, к вискам, пониже ушей остановились, пальцы сжались в кулаки, а потом он вдруг сжал костяшками пальцев скулы, будто противодействовал какому-то внутреннему давлению, которое грозило раздробить кости, растянуть мышцы, превратить лицо в огромный уродливый шар.
– Видит бог, не знаю, – повторил Дилан, слыша в собственном голосе дрожь отчаяния, и плавно вывел «Экспедишн» на автостраду, ту ее половину, что вела на восток.
Автомобили – у всех скорость была повыше, чем у «Экспедишн», – мчались к Нью-Мексико. Отвлекаясь на стоны и всхлипывания брата, Дилан никак не мог войти в ритм других водителей.
А потом Шеп, добрый Шеп, тихий Шеп, миролюбивый Шеп, сделал то, чего раньше за ним никогда не замечалось: кулаками начал колотить себя по лицу.
С денежным деревом на коленях, Джилли все-таки сумела повернуться к Шепу и в ужасе закричала:
– Нет, Шеп, не надо! Не надо, сладенький!
И хотя расстояние между ними и людьми в черных «Субербанах» оставалось слишком уж малым, Дилан включил правый поворотник, съехал на широкую обочину и нажал на педаль тормоза.
Сделав паузу в наказании, которому он сам себя и подвергал, Шеп прошептал:
– Ты делаешь свою работу. – А потом вновь принялся бить кулаками по лицу.
Глава 11
Джилли вышла из «Экспедишн», чтобы дать возможность Дилану О’Коннеру поговорить с братом наедине, и привалилась еще не слишком большим задом к рельсу ограждения. Потом села на него, обратив незащищенную спину к просторам пустыни, где ядовитые змеи ползали по нагревшемуся за день песку, где тарантулы, волосатые, как маниакальные муллы «Талибана», поджидали добычу, где среди камней, песка и чахлых кустов обитали существа куда более мерзкие, даже в сравнении со змеями и пауками.
Существа, которые могли напасть на Джилли сзади, интересовали ее меньше тех, что могли появиться на черных, двигающихся синхронно, словно связанных одной нитью, «Субербанах». Раз уж они взорвали находящийся в идеальном состоянии «Кадиллак (купе) Девилль» модели 1956 года, то были способны на любую жестокость.
И хотя тошнота более не подкатывала к горлу, а голова не кружилась, она не чувствовала себя такой, как прежде. Да, сердце более не прыгало в груди, будто жаба, как было, когда они удирали из мотеля, но и не билось так же спокойно, словно у хористки.
«Спокойная, как хористка». Это выражение она позаимствовала у матери. Под спокойствием мать подразумевала не только скромность и сдержанность, но и целомудрие и любовь к богу. Когда ребенком Джилли надувала губки или начинала сердиться, мать настоятельно рекомендовала ей брать пример с хористки, а в подростковом возрасте, когда Джилли поддавалась чарам очередного прыщавого казановы, мать на полном серьезе предлагала ей руководствоваться моральным кодексом той самой часто упоминаемой и мистической девушки, что пела в церковном хоре.
Так уж вышло, что и Джилли со временем начала петь в этом самом хоре, частично для того, чтобы убедить мать в чистоте собственного сердца, частично потому, что представляла себя всемирно известной поп-богиней. На удивление много богинь поп-музыки в детстве и девичестве пели в церковном хоре. Любящий свое дело хормейстер, он же учитель пения, вскоре убедил ее, что она рождена, чтобы петь именно в хоре, а не соло. Он же круто изменил ее планы на будущее, однажды спросив: «А почему ты вообще хочешь петь, Джулиан, когда ты так здорово умеешь смешить людей? Когда люди не могут смеяться, они обращаются к музыке, чтобы поднять настроение, но смех – это то лекарство, с которого нужно начинать».
И вот теперь, на автостраде, далеко от церкви и от матери, но всей душой стремясь к ним обеим, сидя на рельсе ограждения с прямой спиной, словно на церковной скамье, Джилли обхватила одной рукой шею и почувствовала, как пульсирует ее правая сонная артерия. И пусть сердце билось чаще, чем у хористки, упокоенной церковными псалмами, частота эта не свидетельствовала о панике. Пожалуй, точно так же сердце билось у нее в те моменты на сцене, когда она видела, что зрители реагируют на ее шутки не так, как ей хотелось. То было сердцебиение исполнителя, который стоял под светом рампы перед толпой, которая отказывалась признать его за своего. Вот и сейчас она чувствовала, как холодный пот выступил на лбу, на шее, на пояснице, как повлажнели ладони… этой ледяной влаги провала боялись все исполнители, выступающие что на Бродвее, что в самом захудалом клубе какого-нибудь Флайшита.
Только на этот раз потом ее прошибло не из-за боязни провала, а потому, что в голове сверкнула куда более ужасная мысль: вся ее жизнь может круто измениться, и, возможно, ей уже никогда не удастся вернуться к прежнему занятию.
Разумеется, не исключалась вероятность того, что она драматизирует ситуацию. В этом ее упрекали не единожды. Однако не вызывало сомнений, что на текущий момент она сидела на ограждающем рельсе посреди пустыни, далеко от тех, кто ее любил, в компании двух более чем странных незнакомцев, как минимум наполовину убежденная в том, что стражи правопорядка, к которым она обратится, играют в одной команде с теми, кто взорвал ее горячо любимый «Кадиллак». Более того, с каждым сокращением сердца неизвестная субстанция все глубже проникала в ткани ее тела.
И поразмыслив, Джилли поняла, что реальная ситуация, в которой она очутилась, калейдоскопом событий, накалом страстей и ломкой устоявшихся представлений о причинно-следственной связи превосходит любую мелодраму, поставленную на сцене или показанную на экране. «Та еще мелодрама», – пробормотала она.
Через открытую заднюю дверь «Экспедишн» Джилли отчетливо видела Дилана О’Коннера, который сидел рядом с Шепом и говорил, говорил, говорил. Шум проезжающих автомобилей не позволял ей расслышать ни слова, но, судя по устремленному в никуда взгляду Шеперда, Дилан мог бы сидеть в «Экспедишн» в одиночестве, ублажая разговором только собственные уши.
