В двадцати футах от них молодой человек в джинсовом костюме и потрепанной ковбойской шляпе, который выходил из кабины пикапа, посмотрел на них, но не крикнул: «Телепорты!» или «Прокторианцы!», вообще не произнес ни звука. Разве что на его лице отразилось легкое удивление: как это он не увидел их раньше?
И на улице ни один из автомобилей не заехал на тротуар, не врезался в столб или в задний бампер другого автомобиля. Судя по реакции водителей, никто не заметил, как трое людей материализовались из воздуха.
Из ресторана-кафетерия тоже никто не выскочил, таращась в изумлении. Последнее означало, что никто не смотрел в сторону двери, когда Джилли, Дилан и Шеперд сменили ковер номера мотеля на бетонную дорожку перед дверью в ресторан.
Дилан огляделся, пришел к тому же выводу, что и Джилли, и, когда их взгляды встретились, сказал:
– Учитывая все «за» и «против», я бы предпочел дойти до ресторана пешком.
– Черт, да я бы предпочла, чтобы меня тащили, привязав к хвосту лошади.
– Дружище, – Дилан повернулся к брату, – я думал, что в этом вопросе мы достигли взаимопонимания.
– «Чиз-итс».
Молодой человек, который вышел из кабины пикапа, приподнял шляпу, проходя мимо, проронил: «Добрый день» – и прошел в ресторан.
– Дружище, это не должно войти у тебя в привычку.
– Шеп голоден.
– Я знаю, это моя вина, мне следовало накормить тебя завтраком, как только мы приняли душ. Но ты не можешь отправляться в ресторан таким путем всякий раз, когда тебе захочется есть. Это плохо, Шеп. Это действительно плохо. Это самое плохое поведение, какое только может быть.
Ссутулившись, поникнув головой, ничего не говоря, Шеперд более всего напоминал побитую собаку. Не вызывало сомнений, что он переживает из-за нагоняя, полученного от брата.
Джилли хотелось его обнять. Но она боялась, что он перенесет ее и себя в другой ресторан, оставив Дилана на бетонной дорожке, а она не взяла с собой сумочку.
Она также сочувствовала Дилану. Чтобы объяснить щекотливость ситуации, в которой они оказались, и опасность, которая грозила им от складывания здесь и там на публике, ему требовалось полное внимание Шепа, а рассчитывать на это не приходилось.
Вот почему Дилан решил превратить складывание на публике в табу без объяснения причин. Вместо этого он пытался внушить Шепу, что складываться в одном месте и раскладываться в другом на глазах у людей – занятие постыдное.
– Шеп, ты не станешь делать на публике то, что делаешь в туалете, не так ли?
Шеп не отреагировал.
– Не станешь? Не станешь мочиться прямо здесь, на бетонной дорожке, где на тебя смотрит весь мир. Не станешь? Но я начинаю думать, что, возможно, от тебя можно ждать и такого.
Сжавшись от мысли о том, что он будет справлять малую нужду на людях, Шеперд тем не менее не произнес ни слова в свою защиту. Капелька пота упала с кончика носа и темным пятном расплылась на бетоне у его ног.
– Должен ли я понимать твое молчание как согласие с тем, что ты можешь справить нужду прямо здесь, на дорожке? Такой ты, значит, человек, Шеп? Такой? Шеп? Такой?
Учитывая патологическую застенчивость Шепа и его страсть к чистоте, Джилли решила, что он скорее свернется калачиком на мостовой, под палящим солнцем пустыни и умрет от обезвоживания, чем облегчится на людях.
– Шеп, – безжалостно продолжал Дилан, – если ты не можешь ответить, тогда мне придется предположить, что ты будешь писать на людях, будешь писать там, где тебе захочется пописать.
Шеперд переступил с ноги на ногу. Еще одна капля пота соскользнула с кончика носа. Возможно, виной тому была летняя жара, но, скорее всего, он так сильно потел, потому что нервничал.
– А если мимо будет проходить какая-нибудь милая старушка, ты без предупреждения написаешь ей на туфли. Мне нужно волноваться по этому поводу? Шеп? Отвечай мне, Шеп.
После близкого общения с братьями О’Коннер на протяжении почти шестнадцати часов Джилли понимала, почему Дилану приходится проявлять такую вот твердость, даже упрямство: не было другого способа завладеть вниманием Шеперда и донести до него ту или иную мысль. Но со стороны это выглядело как придирки, более того, как запугивание.
– Какая-нибудь милая старушка и священник будут проходить мимо, и, прежде чем я пойму, что происходит, ты помочишься им на туфли. Этого мне теперь от тебя ждать, Шеп? Этого, дружище? Этого?
Судя по всему, Дилану эта взбучка тоже давалась нелегко. И по мере того как поднимался его голос, на лице все сильнее проступали не нетерпение или злость, а боль. Угрызения совести и жалость переполняли взгляд.
– Этого, Шеп? Ты вдруг решил вести себя самым неподобающим образом? Решил, Шеп? Решил? Шеп? Шеперд? Решил?
– Н-нет, – наконец-то ответил Шеп.
– Что ты сказал? Ты сказал «нет», Шеп?
– Нет. Шеп сказал: нет.
– Ты не собираешься начать писать на туфли старушке?
– Нет.
– Ты не собираешься вести себя неподобающим образом на людях?
– Нет.
– Рад это слышать. Я всегда думал, что ты – хороший мальчик, один из лучших. Я рад, что ты не собираешься меня подвести. Иначе у меня разбилось бы сердце. Видишь ли, многие люди почувствуют себя оскорбленными, если ты будешь складывать или раскладывать здесь и там у них на глазах. Оскорбятся точно так же, как если бы ты помочился на их туфли.
– Правда? – спросил Шеп.
– Да. Правда. Почувствуют отвращение.
– Правда?
– Да.
– Почему?
– Слушай, а почему у тебя вызывают отвращение эти маленькие сырные «Золотые рыбки»? – спросил Дилан.
Шеп не ответил. Хмурясь, смотрел на бетонную дорожку, словно резкий переход к «Золотым рыбкам» поставил его в тупик.
Небо до такой степени прожарилось, что по нему не летали птицы. Яркие солнечные лучи отражались от окон проезжающих автомобилей, от полированных бортов, капотов, багажников. На дальней стороне улицы горячий воздух извивался змеями. Другой мотель и станция технического обслуживания растворялись в жарком мареве, становились полупрозрачными, как миражи.
Прошла лишь минута-другая с того момента, как Джилли чудесным образом сложилась в одном месте и разложилась в другом, они стояли среди то ли домов, то ли миражей, их ждало будущее, столь похожее на галлюцинации, и при этом они говорили о такой ерунде, как крекеры с сыром в форме золотой рыбки. Может, абсурдность этой ситуации и являлась лучшим доказательством того, что они живы, что ей это все не снится и она не умерла, потому что сны заполнялись тайнами или ужасами, а не абсурдами в духе Эбботта и Костелло, и жизнь после жизни не могла быть полна абсурда, ибо кому и зачем она такая нужна, ничем не отличающаяся от обычной жизни?
