— Званочка, а что ж больно так? — Нельга вздохнула тяжело, плаксиво.
— Больно, это когда мордой об забор. А это не боль, Нелюшка, это дурость твоя. Уж сколь раз говорила тебе, живи и радуйся. Обидел тебя? Плюнь и иди искать иного счастья. Кому ты хорошо сделаешь, коли рыдать тут будешь? — Званка потянулась, выгнулась, и улыбнулась сладко. — Идем нето, квасу тяпнем. Третьим днем танок будет в роще-то. Поведет Цветава, не инако. Ее ж обряд скоро. А там еще у Зимки Суропиных. Эх, поскачу по рощице, пощупаю парней пригожих!
— Званка, вот как ты так живешь? Вовек тебя не пойму, — Нельга подруге вняла, рыдать перестала, и уж о квасе вкусном задумалась.
— Как живу? Всяко лучше, чем ты. Не влюбляюсь в дурачков-то, — засмеялась, поднялась и опять потянулась, напомнила Нельге кошку, что жила у ней в дому: мягкую, округлую, с бедовыми глазами. — Ты вот что, приходи ввечеру нарядов искать к танку. И по роще-то не мечись, пусть тебя споймает парень пригожий, поцелует крепко. А я уж, так и быть, поклонюсь Ладе светлой, чтобы попался не такой скорый, как Тишка твой.
И наново смеялась Званка, а за ней и Нельга. И вот пойди и пойми, с чего это радость явилась?
Квасу они все же выпили, а потом разошлись по домам.
День Нельги тянулся муторно, долго. Одолевали мысли о Тихомире, точили обидой сердечко, а более всего печалило то, что все еще думалось о красивом парне. А как инако? Любовь-то одним махом с сердца не сковырнешь, из мыслей не выкинешь. Живет там надежда последняя — а ну как вернется любый, повинится, и скажет, что милее и дороже тебя на свете этом нет?
Вечером, когда солнце заклонилось за Молог, Нельга умылась, повечеряла с Новицей и отправилась к Званке. Шла опичь крайних к Свирке домков, все смотрела на блескучую воду. Шла, шла, да и остановилась, поняв сей миг, как тяжко смотреть на красоту яви и нести в себе горе, злобу и любовь безответную. Упала на колени посреди малой березовой рощицы и зашлась слезами.
— Макошь, светлая, помоги. Избавь от маяты, дай вздохнуть. Вразуми, за что, за какие мои дела не любит меня явь, казнит тяжко? Лада, матушка, что ж такого сотворила я, чтобы любый мой от меня отворотился? Почто не одарила меня красой? Род, батюшка, зачем осиротил так рано? Зачем не уберег отца и мать? Куда голову склонить, кому плакаться на житье свое горькое? — заскулила жалко, тихо, будто щеня слепой и руками лицо закрыла. — Подайте знак, не оставьте в беде…
Договори, доплакать не успела, как услыхала вдалеке звонкий бабий голос:
— Некрас! Некраска, куда побёг? Батька не велел к Свирке ходить!
Нельга руки от лица отняла, носом шмыгнула, что девчонка плаксивая. Вспомнила о Некрасе Квите…
— Вот же еще прицепился! Да что ж за наказание? — поднялась, подол отряхнула и пошла потихоньку.
Дорогой все думала о купце молодом, о инбире, и расплате, что потребует за него Квит. Сама не заметила, как зарумянилась, как мысли тоску утратили и взволновали приятно. Припомнила Нельга, как целовал Некрас в новом-то срубе, как ласкал и как пожалел. А Тихомир, вишь, не сжалился… И если б не та палка, что попалась под руку, быть бы Нельге уж не девкой, а бабой бесчестной.
У подворья Красных увидала Нельга подругу свою. Вдовица стояла у заборца невысокого, о чем-то говорила с пригожим мужиком: в нем Нельга признала Осьму из Чихиных. Мужик что-то ласково шептал симпатичной Зване, а она улыбалась ему заманчиво, и по всему было видно, что разговор у них дюже занимательный. Большого-то ума не надо, что бы понять — о встрече уговариваются.
Званка кивнула, бровями шевельнула, мол, иди отсель, Осьма, потом договорим, да и двинулась к домку. А шла-то как! Тело упругое, налитое несла ровно, будто и не шла вовсе, а плыла. Нельга залюбовалась, и позавидовала впервой подруге-то. Живет так, как хочется, ни на кого не оглядывается, только себе радости ищет.
С того Нельга рассердилась на себя и свою вечную плаксивость, да и решила хоть раз в жизни ни о чем не думать, а просто порадовать себя. Снова в мысли вскочил Некрас, а вслед за тем и подумалось:
— Поцелую его, вот возьму и поцелую так, что искры из глаз посыпят! Лада, матушка, об одном прошу, сделай так, чтоб Тихомир все увидел, да и понял, что не сильно-то я по нему убиваюсь. Я — Лутак! И гордость свою ронять не стану ни перед кем!
И порешила для себя искать радости малой, вот прямо как Званка. Уже ровным шагом прошла до крыльца Красных, умылась водой из кадушки и в дом. А там смех, веселье!
Красные — род отрадный, не злобливый: девки крепкие, задорные. И набилось их в малую гридницу Званкину, как горошин в стручок. Нельга, увидев такую-то ватагу, заулыбалась, а уж потом и вовсе развеселилась. Наряды выбирали с шутками-прибаутками. И то верно! Чего горевать?
Следующим днем Богша повез Нельгу на заимку, а там за делами, заботами и не осталось времени, чтобы о печальном думать. Пахать в скором времени — тут не до грусти и слёз. Не будет нови* — не будет яви.
Третьим днем вернулись в Лугань на краткий роздых перед страдой. Обряд вершить, веселиться крайний раз перед тяжкой работой.
Званка по уговору прибежала в Нельгин дом — нарядная, счастливая — схватила подругу за руку и повела в светлую рощицу на берегу отрадной, светлой Свирки, где уж собрались луганские. Ждали танка, веселья и жарких поцелуев, что случались вот в такие вот праздники, светлые ночи.
В толпе нарядных парней и девчаток увидела Нельга Тихомира. Сердечко забилось быстро, но не с радости, с обиды. Девушка все смотрела на красивого парня, все ждала от него взгляда, а тот снуло смотрел себе под ноги, головы не поднимал. Вся Нельгина радость сгинула, растаяла, словно снег по весне и оставила по себе горький вкус неспелой рябины.
Танок не начинали, ждали Всеведу, а она не торопилась отчего-то… Шепотки поползли по толпе, но веселья не убавили. Радость-то во всем можно сыскать, даже в ожидании. Поглядеть на светлую речку, на солнышко вечернее, на листву кружевную, зеленую, на людей красивых и довольных.
* * *
— Вот такое мое слово, Рознег. — Деян прихлопнул ладонью по столу. — Ты не виновать Некраса, он девки не спортил. Позор на себя берет, сам сказал. А чтобы Цветава уж дюже сильно не серчала, ты с вена возьми ей два золотых. Будет девке радость и приданое.
— Деян, что родней нам не быть, то я уразумел. Одного не пойму, чем дочка-то моя не угодила? Чай не мухрая! С чего отлуп даете, а? — Рознег хмурился, ярился.
— Сын так порешил, а я согласился. Все на том, Рознег. С домка твоего мы выселимся сей день, а торговать в Лугани будем, как и везде. По чешуйке с деньги. Токмо и ты уж плати полную цену, Новик, за то, что товар твой насадой возим, — и хитро так прищурился старший Квит.
— Погоди, Деянка. Вот ты шельма! Ить пошел торг-то, чего ж на корню рубить? Ну, не снюхались дети наши, а мы-то с тобой, чай, не расплевались, — Рознег тревожился, говорил быстро, слова сыпал часто.
